Шли мы по извилистой тропе. Уже на подходе к городу дорога проходила вдоль узкого ущелья, служившего одновременно крепостным рвом старой греко-римской цитадели, возвышающейся, подобно величественному трону гордой императрицы Чёрного моря. Каким вдруг покинутым и одиноким почувствовал я себя при виде её зубчатых стен и башен! На каменистом дне ущелья извивался маленький, причудливый ручеёк, протекая, казалось, через катакомбы времени.

На отвесных краях ущелья среди обилия ползучих лишайников росли фиговые деревья, распростёршие свои зелёные листья подобно рукам древних воинов, павших под этими стенами. В глубоком, таинственном безмолвии времени я представлял себе битвы, бушевавшие у этой цитадели, я слышал крики нападающих и обороняющихся, гул варварской толпы, рвущейся сквозь неприступные бастионы прямо к морю.

Мы спустились по ступенькам к старой полуразрушенной часовне под мостом и, перекрестившись, поцеловали чудодейственную икону с изображением пресвятой Девы. В развалинах буйно разросся священный мирт. Сквозь щели в осыпающейся стене я увидел залитое солнцем море, в такой волнующей близости от меня, что можно было дотянуться рукой.

Турецкие кварталы оказались полностью покинутыми, но в деловой христианской части города жизнь возвращалась в своё русло. В предвкушении оживлённой торговли с русскими обновлялись и красились магазины. На витринах предприимчивые греки уже заменяли турецкие манекены на русские.

Был полдень. Под балконами и крышами вили гнёзда ласточки, шумной вознёй празднуя своё возвращение домой. Мои старые друзья, они с криками летали вокруг, задевая меня крыльями. Воздух наполнился сладким ароматом розового масла и нежным, божественным благоуханием пурпурных кувшинчиков глициний.

Мы пересекли город и пришли в Гончарный квартал, где у вдовы жили какие-то родственники. Море и небо сливались на горизонте в единое чисто-голубое целое.

Мы посидели некоторое время у родственников вдовы — у неё к ним было какое-то дело, и по доброму старому обычаю женщины занялись оживлённой болтовнёй. Я выскользнул из комнаты и помчался со всех ног к морю, сорвал с себя одежду и, смеясь и плача, прыгнул в воду.

Всю дорогу, пока мы возвращались из Гончарного квартала в торговый район города, я настороженно высматривал армян. Сердце моё подпрыгнуло от радости, когда я заметил одного за прилавком магазина тканей, напротив французской школы. Одет он был в чёрную сорочку и галстук — одежду, которую носили члены «Армянской революционной федерации», — и был похож на дядю Левона.

— Этот человек — армянин! — сказал я вдове. — Пойду, поговорю с ним.

— Барéв — здравствуй, — сказал я, входя в магазин.

— Барев, мальчик. Как тебя зовут? Ты чей?

Я глядел на него с восхищением и любовью. Произнесённые им слова прозвучали так странно. То был язык моих снов, благозвучнее которого я не слышал, и не знал, пожалуй, ничего печальнее и прекраснее него. Я рассказал о себе. Он оказался близким другом дяди Левона и тотчас же сообщил, что двоюродный брат моей мамы Парнак, воевавший в горах с отрядом крестьян, сейчас в Трапезунде.

Вдова дожидалась меня на улице, и я сказал ей, что нашёл родственника и не вернусь с ней в деревню. Так мы и расстались, договорившись ещё раз встретиться в половине шестого у обувного магазина, где оба её сына служили в приказчиках. Остаток дня она намеревалась провести в городе.

Хотелось узнать, как этот молодой человек — его звали Аракелом — остался в живых. И, отвечая на мои нерешительные вопросы, он рассказал о себе.

— В горах я был с отрядом своего старшего брата, а Парнак был в другом. Когда мы вернулись в город, нам удалось найти многое из нашего имущества. А сейчас, как видишь, я отложил ружьё в сторону и снова взялся за старый мерник.

Он был высоким и стройным, как дядя Левон, даже говорил, как он. Я тогда ещё не знал, что он ещё и актёр, поэт и музыкант. Подобно большинству революционеров, он был бойцом и интеллектуалом одновременно. Впоследствии я стал его учеником, и он научил меня армянским народным песням.

— На сей раз они с нами окончательно разделались, — сказал он, — а ведь мы им верили. И вот что они с нами сделали. — Он стиснул зубы и покачал красивой головой. — Утопили бедного Левона, живьём утопили, привязав к шее большой камень. Не забывай об этом никогда, дорогой мой. — Казалось, он говорит сам с собой. — В этом городе и двадцати армян не осталось. Они уничтожали нас немецким способом. Эти ослы тоже научились действовать по-учёному. Сначала заставляли людей рыть себе могилу, потом, связав им руки и ноги верёвками, ставили по десять человек в ряд одного за другим и стреляли насквозь одной пулей, чтобы сберечь боеприпасы. — Аракел процитировал турецкую пословицу: — «Турок за кроликами охотится в карете». Так вот, дорогой мой, турок вынуждает кроликов самих идти к нему, такой он уж хитрый. А мы — народ глупый, очень глупый! Так мы и не выучили своего урока.

Я умирал от желания увидеть наш дом, а своему новому другу сказал, что хочу пройтись по городу. Он велел вернуться к закрытию магазина, когда придёт Парнак, он-то несомненно позаботится обо мне.

Я шёл домой, и мне казалось, что я возвращаюсь из школы. Был полдень, и я представил себе, как мама процеживает на кухне спагетти, а в столовой Виктория накрывает на стол. Сколько раз я ходил по этой улице в школу и обратно! Мне знаком был здесь каждый камень, каждая ямка, все кусты роз, глицинии, каждый телеграфный столб. У меня забилось сердце, когда я их вновь увидел. Взглянув на голубое небо, я почувствовал такое же волнение, как, бывало, весной, предвкушая очередные летние каникулы в деревне.

Пройдя деловую часть города, я свернул налево от главной улицы и пустился бежать. Я бежал всё быстрей и быстрей и всю дорогу молил бога сотворить чудо, чтобы мама на самом деле оказалась дома. Я пытался убедить себя, что она на кухне, что дома всё по-прежнему, а я просто иду домой из школы обедать. Здания, стены, цветы, телеграфные столбы были прежними, всё на своих местах. Ничего не изменилось. Только теперь здесь были русские, а мы были свободны и в безопасности. Опрометью бросился я в наш переулок — и остановился. Он весь по пояс порос сорняком. Двери и окна были затворены, царили тишина и безмолвие, как на улице мёртвых. Все наши соседи греки разъехались по деревням, и я, очевидно, вернулся первым.

Шёл я к дому в конце улицы медленно, волоча ноги. Сорняк перед нашим домом поднялся выше, чем перед остальными домами, доходил мне до плеч. Дверь была приоткрыта, единственная незапертая дверь на нашей улице. Несколько минут я стоял перед ней, боясь войти в дом и не увидеть там мамы. Наконец, трепеща от благоговения, с сильно бьющимся сердцем, я вошёл.

Казалось, я нахожусь в большой гробнице. Стоя в вымощенной плитами прихожей, я оглянулся. Прихожая была голой, как мавзолей. Двери столовой, дверь гостиной, двери зала и кухни, выходящие в прихожую, уставились на меня пустым, остекленевшим взором, как глазницы, из которых выдавлены живые глаза. Все комнаты были пусты и мертвы.

Я вошёл в первую комнату справа. Ничего здесь не оставили — даже линолеум содрали с пола. В дождливые дни мы с Оником, бывало, пускали здесь волчки, а мама однажды бегала за мной, чтобы отшлёпать домашней туфлей, но ей так и не удалось меня поймать. Вот здесь, за обеденным столом, мы с Оником красили воздушных змеев в синие, жёлтые, красные квадраты и треугольники, приделывали к ним длинные шелестящие хвосты из бумажных полос. Здесь же Оник упражнялся на скрипке, на стене висела карта Греции, на которую часто приходили смотреть дочери Персидеса.

Я прошёл в залу, где висела карта побольше, на сей раз Италии. Долгое время я принимал её за волосатую ногу великана, и когда мы начали изучать в школе географию, я узнал, что это карта Италии, а «волосы» — названия многочисленных городов. Отец любил географические карты, и время от времени приносил домой всё новые. Я вспомнил карты Турции, которые чертил, раскрашивая вилайеты в разные цвета; вспомнил, что остров — это земля, окружённая водой, а озеро — вода, окружённая землёй; что Земля круглая, а не плоская, и что она движется вокруг Солнца.