Вртанеса дети любили, по воскресеньям он часто брал нас на фаэтоне в весёлые поездки, но у него даже револьвера не было. Он ни к какой партии не принадлежал. Вртанес был красивым, галантным кавалером, флиртовал с девушками, был всегда замешан в какой-нибудь любовной интрижке. Он увлекался чтением американских детективов, и его любимыми героями были Нат Пинкертон и Ник Картер. Окончив французский университет в Бейруте, он открыл в нашем городе новейшую аптеку, и с полдюжины свах искали ему невесту, потому что ему уже было двадцать семь. Говорили, что он слишком разборчив, и что ему придётся искать невесту в Константинополе.

Они были втроём против одного. Мне так и хотелось спросить у отца: «А почему, когда ты уходишь по ночам, то просишь сопровождать тебя дядю Левона, а не Геворка или Вртанеса?»

Папа смертельно боялся бандитов-турок, которые нападали на улицах, грабили, били, а порой и закалывали насмерть христиан. Дорога из аптеки домой была сравнительно безопасной на главной улице, но была отнюдь не безопасной на кривых, тёмных улочках, прилегающих к центральной. Нам приходилось брать с собой фонарь, когда мы отваживались выйти в эти опасные переулки навестить родственников. Если отцу надо было дежурить ночью в аптеке или просто куда-то выйти после ужина, дядя Левон служил ему телохранителем.

Отец с племянниками вернулись в город. Через неделю за ними последовал дядя Левон. Каникулы наши в деревне продолжались, как вдруг в Европе началась война. Великие христианские державы объявили войну друг другу. И тогда Турция, поддерживаемая Германией, увидела возможность свести старые счёты с Россией и её союзниками — нашими друзьями.

Как бы предвещая нашу близкую гибель, произошло полное затмение солнца. В деревне старушки качали головой и мрачно говорили:

— Плохое предзнаменование. Да защитит нас господь.

В сентябре Трапезунд превратился в настоящий военный лагерь. В гавани с кораблей сгружались войска и боеприпасы, а турецкие солдаты, обученные немецкими офицерами, гусиным шагом шли на войну. Людей и боеприпасы стремительно доставляли в Эрзерум — огромную крепость, форпост против русского Кавказа.

Началась всеобщая мобилизация. Вртанес в форме турецкого лейтенанта пришёл попрощаться с нами. Он тоже ехал в Эрзерум. Он позволил мне поиграть с саблей. Я учился выхватывать длинное острое лезвие из ножен. Если он и был взволнован, то старался этого не показывать. Вртанес знал, что военная форма ему очень идёт. Кончики его усов были нафабрены и закручены вверх, как у Энвера-паши. Его записали на военно-медицинскую службу. Он попросил Нвард сыграть ему ещё разок на пианино и, когда она кончила, он захлопал в ладоши и закричал с присущим ему восторгом:

— Bis! Bis! Répétez! — будто всю жизнь только и делал, что ходил на концерты.

Дяде Левону, как единственному кормильцу вдовы, для освобождения от воинской службы было позволено уплатить налог в сорок золотых фунтов, половину которых ему пришлось занять у отца.

— Скоро и меня заберут, — мрачно сказал отец. — Брать будут всех от семи до семидесяти.

Школы открылись в обычное время, но Трапезунд не был уже прежним.

Сказала лягушка цапле:

— Возьми меня с собой в полёт, сестрица-цапля. Надоело мне жить в мутной воде.

Отвечает ей цапля:

— Хорошо, сестрица-лягушка. Ухватись-ка зубами за тростиночку в моём клюве. Только смотри, не пророни ни слова, пока будем лететь. Всё время молчи.

— Ни слова не скажу, — пообещала лягушка.

Так они и взлетели. Цапля летела над полями и горами, лягушка была в восторге. Но вскоре она забыла о своём обещании и как только раскрыла рот, чтобы заговорить, упала на землю и разбилась насмерть.

На уроке турецкого языка в тот день мы проходили сказку о лягушке, которая слишком много говорила. В нашем турецком учебнике было много поучительных рассказов. Сегодняшний урок напомнил мне слова отца, которые он часто повторял: «Мы, армяне, слишком много говорим, мы не умеем молчать. Мы кричали о своей любви к России, Англии и Франции со всех крыш. Турецкая юмористическая газета „Карагёз“ очень правдиво отмечала: „Если хотите узнать о положении в Дарданеллах, загляните в лицо армянину“».

Турки крайне отличались от нас: никогда не догадаешься, что у них на уме. Они всё держали про себя, а если о чём-нибудь и говорили, то нужно было понимать обратное.

Несколько дней назад мы, ученики армянской школы, устроили овацию трём русским военнопленным, офицерам-казакам с мужественными лицами. Выражая признательность за аплодисменты и крики восторга, они вежливо кланялись и улыбались, а их турецкие охранники, видя это, несомненно, скрежетали зубами, но молчали.

У нашего учителя турецкого языка, господина Оганяна, было аристократическое лицо с седеющими висками. Он носил пенсне и говорил глубоким звучным голосом. Мы все очень гордились им. Когда военный министр Энвер-паша, направляясь в Эрзерум, чтобы изгнать из пределов Кавказа русских, заехал по пути в Трапезунд, господин Оганян превзошёл всех турецких ораторов в изъявлении патриотических чувств на собрании, проводимом на открытом воздухе. Мы тоже принимали участие в собрании и, размахивая маленькими флажками, пели новую турецкую военную песню «Илери! Илери! — Вперёд! Вперёд!».

Энвер-паша поблагодарил и похвалил господина Оганяна. Речь нашего учителя была в высшей степени насыщенной и высокопарной, и это произвело на турок сильнейшее впечатление, поскольку чем меньше слов они понимали, тем больше это им нравилось. Господин Оганян употребил много поэтических персидских и арабских выражений, доведя этим своих турецких слушателей до патриотического экстаза, хотя среди них не нашлось бы и пяти человек, кто бы понимал, что он говорит.

А сейчас в классе он снял очки и протёр их шёлковым платочком. Затем, водрузив их на нос, сказал на своём великолепном турецком:

— Следующим будет упражнение по орфографии.

Мы тотчас же открыли тетрадки и проверили на пальце исправность своих тростниковых перьев. Турецкая орфография очень трудна, в ней, как в стенографии, нужно пропускать большинство гласных, но декоративные завитушки и хвостики арабской вязи были чрезвычайно красивы. Писали по-турецки особыми тростниковыми ручками справа налево. В благоговейной тишине диктовал нам господин Оганян, и в классе было только слышно, как скрипят наши перья.

Вдруг от страшного взрыва задрожали окна. Господин Оганян нахмурился. Он поднялся со стула, сошёл с кафедры и выглянул в окно.

— Боюсь, что в гавани взорвался склад боеприпасов, — сказал он.

Вслед за этими словами раздался более мощный взрыв.

Школьный колокольчик забил пожарную тревогу. Мы сбежали по лестнице во двор, а таинственные взрывы тем временем превратились в непрерывный грохот.

— Русские военные корабли обстреливают город, — взволнованно крикнул наш директор. — В церковь! Все бегите в церковь!

И мы с радостью побежали в церковь. Здесь мы почувствовали себя в полной безопасности, поскольку крест над церковью был виден с моря, а мы представляли себе русских воинов христианами, пришедшими избавить нас от турецкого ига. Может, они уже высадили войска! Мы думали, что под русским господством Трапезунд превратится в современный порт, настоящий европейский город с прямыми улицами и электричеством. Для нас тогда не существовало более волшебного слова, чем «электричество». Оно сочетало в себе все чары Парижа, Лондона и Нью-Йорка.

Я был на седьмом небе, слушая грохот русских орудий. Бомбардировка длилась час, а затем наступила мёртвая тишина, будто взорвался вулкан, подобный Везувию, и город оказался погребённым под стремительным потоком лавы, в котором христиане каким-то чудом уцелели, а все турки погибли.

Вскоре у ворот появилась толпа взволнованных женщин, которые настойчиво требовали своих детей. За мной и Оником пришла тётя Азнив.