Не успели мы отойти от места нашего отдыха, как вдруг я увидел в реке тело нагой женщины — река в этом месте была довольно мелкой. Её длинные волосы распустились по течению, вздутый белый живот блестел на солнце. Я заметил, что у неё отрезана одна грудь. Чуть дальше я увидел другое, на этот раз мужское тело, потом застрявшую в корнях дерева человеческую руку. Трупы становились обычным зрелищем, но когда я насчитал четырнадцать, тётя Азнив отругала меня и запретила смотреть на реку. Я никогда прежде не видел взрослых людей нагишом и смотрел на их тела с нездоровым любопытством.

Когда через несколько минут я снова посмотрел на реку, то увидел у берега длинную полосу пенящейся крови. Невозможно передать словами, какое впечатление оставила на меня эта ужасная картина, она и по сей день у меня перед глазами. Обнажившиеся корни деревьев и кустарников свернулись в клубок, как кровожадные красные змеи. Никто из нас не мог говорить, мы плелись молча, и наши лица были отмечены печатью смерти.

Я отчаянно молился, произнося в уме слова: «Боже, избавь нас от зла». Мне казалось, что господь благосклонен ко мне, что между нами возникла близость и взаимопонимание, и что пока я молюсь, со мной ничего не случится. Мне стало легче на сердце, и я даже приобрёл какую-то уверенность в себе, как человек, который получил радостные вести среди отчаявшихся людей, но хитро хранит их про себя.

— Не тревожься, — шепнул я тёте Азнив доверительно. — Я молюсь. Господь спасёт нас.

— Молись, дитя моё, молись. Я тоже молюсь, — вздохнула она.

Мы страшились приближения ночи. Об этом мы не говорили. Слова не были нужны, мы беседовали молча. Когда зашло солнце и долину смерти окутал покров темноты, шум реки стал слышнее. Я не знал, увидим ли мы снова рассвет.

Мы добрались до караван-сарая, примыкающего к мельнице, напились мутной воды, и нас погнали в мрак этой восточной «гостиницы». Тьма была кромешная. Мы жались друг к другу на голом полу, как овцы. В руках у меня была наполненная водой жестянка, и я крепко прижимал её к себе. Мы думали, что жандармы убьют нас здесь, а тела наши выбросят в воду. Река с адским шумом протекала, казалось, прямо под нами. Резню обычно устраивали по ночам. Река ревела, как тысяча диких зверей, изголодавшихся по нашей плоти.

Комната, которую занимали жандармы, была слабо освещена. Мы слышали, как они тихо переговариваются, выходят и заходят. Каждое их движение казалось нам подозрительным, усиливало нашу тревогу. Мы почувствовали запах огурцов, и, пока они ели, в караван-сарае царило спокойствие. Нам еды не давали. Затем мы услышали новые хриплые голоса. Не чете ли это — солдаты нерегулярной армии, освобождённые из тюрем преступники, которых мы боялись больше всего?

Вдруг из соседних комнат до нас дошли вопли, стоны, крики о пощаде, кто-то пробежался лёгким шагом, затем послышались грубые мужские голоса и топот тяжёлых сапог.

— Началось, — сказала тётя Азнив. Она пошарила в своей блузе, разорвала шов и извлекла яд, который в своё время дал ей отец.

— Дай мне воду, быстро!

Я передал ей жестянку. В ней ещё было немного воды. Она размешала порошок.

— Мы выпьем это прежде, чем они до нас доберутся.

Она отпила из жестянки со смертельным раствором, затем передала её Вардануш, которая сделала то же самое. Их примеру последовали Виктория и мои двоюродные братья Микаэл и Симон. Наконец, подошла и моя очередь. Руки мои дрожали, когда я взял жестянку. В ней мало что оставалось, но я знал, что и этого хватит, чтобы убить меня.

— Выпей! — сказала тётя Азнив, увидев, что я не решаюсь. — Боли не почувствуешь, уснёшь и никогда не проснёшься.

Мне стало страшно, когда я представил себя живым, а их лежащими мёртвыми рядом со мной. Я не хотел умирать, но и не хотел показаться им трусом, я, такой смелый мальчик.

Мои двоюродные братья Микаэл и Симон выпили не колеблясь. Я тоже поднёс жестянку к губам и опустошил её, и стал ждать, когда же яд постепенно одолеет нас и мы навеки закроем глаза.

Мне стало казаться, что свирепая река уже рвётся к нам в комнату, чтобы подхватить наши тела. Ну что ж, подумал я, во всех случаях мы достанемся тебе. Мне чудилось, как раздев, нас бросают одного за другим в её пенящуюся пасть. Единственным утешением была мысль, что река унесёт меня в море, и оно будет нежно, как праматерь, качать меня на руках.

Пока мы спокойно дожидались смерти, в дверях нашей комнаты появились два жандарма, один из которых держал маленькую коптящую свечу. Они похотливо-оценивающе оглядели женщин, и один из них внезапно подался вперёд и схватил одну девочку. Она закричала и стала вырываться из его рук, но напрасно. Он выволок её из комнаты, а жандарм с лампой молча последовал за ним.

Никто не осмелился и слова сказать. Мы все продолжали неподвижно лежать на полу.

Жандармы силой уводили понравившихся им женщин и девушек и насиловали в соседних комнатах, а не убивали, как мы вначале думали. И тем не менее, никто из нас не сожалел, что принял яд. Они всё равно убьют нас, если не сейчас, то на следующий день или через несколько дней. Какая разница? Нас было шесть живых мертвецов.

Я ждал признаков приближающейся смерти, но, странное дело, ничего не ощущал. И ни на кого, кроме Вардануш, яд не подействовал. Её стало тошнить, и она прислонилась к плечу тёти Азнив. Очевидно, этой дозы было недостаточно, чтобы убить шестерых. Ведь когда отец давал яд тёте Азнив, он не знал, что ей придётся поделиться ещё с пятерыми.

Виктория заползла за наши спины, чтобы жандармы не увидели её. Она была бы ценной добычей для них. Мы сели на неё. Через несколько минут вошли два жандарма, один из них, как и прежде, нёс свечу. Добравшись до нашего угла, они осветили ею лицо Вардануш, лежавшей почти без сознания.

— Она что, больна? — спросили они.

— Да, — ответила тётя Азнив.

Без дальнейших расспросов жандармы продолжили свой осмотр и, схватив одну стройную девушку, поволокли в комнату, где насиловали и остальных женщин.

Эта оргия длилась всю ночь. Утром они отпустили свои жертвы; две из них с плачем вернулись в нашу комнату, пряча от стыда лица.

Наутро после очередной переклички начался второй день шествия к смерти. Вардануш так исхудала и ослабла, что тёте Азнив и Виктории пришлось тащить её за руки, а она старалась казаться весёлой и здоровой. Она шла в середине, чтобы жандармы не заметили её и не пристрелили.

Днём нас привели в тенистую долину в стороне от дороги.

— Садитесь и отдыхайте! — приказали жандармы.

Мы покорно сели и сразу же стали искать следы предыдущей резни и ждать, когда на нас нападут «бандиты» из засады, а наши жандармы, сделав вид, будто защищают нас, присоединятся к расправе. Через пятнадцать минут после такого отдыха мы вернулись на дорогу.

Нам ни разу не повстречался ни один путешественник с тех пор, как мы покинули Трапезунд. Дорогу закрыли для транспорта, чтобы люди нас не видели.

Мы встретили только греческую солдатскую бригаду, которая работала на военной узкоколейке, соединявшей трапезундский порт с Джевизликом, находившимся в двадцати милях от моря. На этой узкоколейке не было паровозов, и солдатам приходилось самим толкать вагоны, гружённые мешками с армейским продовольствием. Они были в гражданском и смотрели на нас печальными глазами. Как хорошо увидеть снова лица христиан, лица настоящих людей, лица, выражающие человеческие эмоции! Я приветствовал их по-гречески.

— Не смей говорить с ними! — рявкнул на меня жандарм. Он был очень подозрительным и хотел узнать, что я сказал солдатам. — Смотри, а то будешь идти впереди вместе с остальными мальчиками, — пригрозил он мне.

Мальчики, у которых не было сестёр или близких родственников среди женщин, шли впереди колонны. С нами, мальчиками, жандармы обращались особенно бесцеремонно и зорко следили, чтобы мы не пытались бежать. Я всё время искал случая сбежать и был наготове.

В Джевизлик мы добрались уже под вечер. Нас, мальчиков, отделили от женщин и девочек и отправили спать в другой караван-сарай. От генерал-губернатора поступили «новые указания». Мальчиков должны были распределить по мусульманским семьям этой области, а это означало, что мы станем турками.