Я потерял голову. Каждая минута была дорога. Я должен был сделать что-нибудь, чтобы спастись. Меня они не убьют.

Я должен жить. К зданию властей подъехал на коне солдат нерегулярной армии — чете — и со злобной усмешкой посмотрел на нас. Башлык у него был залихватски натянут по самые глаза. Вооружённый до зубов убийца.

«Утопающий хватается за змею» — гласит армянская пословица.

— Ради аллаха, усыновите меня! — взмолился я. — Если вы меня не возьмёте, к вечеру сошлют меня.

Чете мрачно нахмурился и пристально посмотрел на меня:

— Можешь стать чете, как я?

— Да, эфенди, — сказал я, щёлкнув каблуками и вытянувшись в струнку. Мой ответ и военная выправка понравились ему. Он смерил меня с головы до ног.

— Мне нравятся твои глаза. Я возьму тебя. — Он соскочил с коня, и мы вместе пошли в контору каймакама, где его усердный секретарь приписал моё имя к списку остальных отуреченных мальчиков.

— Я не могу взять тебя с собой в деревню сейчас, — сказал мне этот чете. — Меня не будет в городе три недели, но здесь у меня есть друг, который позаботится о тебе. — Он раскрыл свой вязаный кошелёк и дал мне медяк. — Ну, беги, купи себе хлеба, а вечером встречай меня на мосту.

Итак, я был свободен! В эту минуту профессия моего благодетеля не играла никакой роли.

Я пошёл в пекарню и купил себе большой ломоть чёрного хлеба. В кофейне я увидел своего двоюродного брата Микаэла, который брал у мрачных посетителей заказы и спрашивал у них, какой кофе они хотят: с сахаром или без («шакарли» или «садех»). Каждую чашку кофе на подносе он ловко уравновешивал стаканом воды, совсем как опытный официант. Посетители проводили время, играя в нарды. Они сильно стучали костяшками по инкрустированной перламутром доске и по-персидски считали: «Ду бара! Ду беш! Шеш беш!». Другие в мечтательном покое курили наргиле. Стены кофейни были украшены засиженными мухами безвкусными литографиями, изображающими весьма идеализированные военные сценки из турецкой истории.

Микаэл был явно доволен. «Кайфеджи относится ко мне хорошо, — сказал он мне, — но хочет, чтоб я не общался с армянскими мальчиками и забыл своё прошлое. Теперь я уже турок, говорит он».

Далее я навестил Нурихана, к которому вернулись бодрость духа и веселье. «Писарь сказал, что мне не обязательно становиться турком, — радостно сообщил он. — Человек он образованный, и меня он взял только чтобы спасти мне жизнь. Но его жена не пускает меня в дом, чёрт бы её побрал. Она говорит, что мне уже тринадцать, и я слишком взрослый, а у неё четырнадцатилетняя дочь. Когда я вхожу в дом, они обе опускают чадру. Муж с женой поссорились из-за меня; мне придётся спать здесь, в конторе. Но это меня вполне устраивает. Мне только придётся носить несколько вёдер воды его жене».

Нурихану повезло больше всех. Его старшая сестра была женой швейцарского консула в Трапезунде, который приютил у себя в консульстве остальных его сестёр и младшего брата. Нурихан был длинноногий, кучерявый мальчик-католик, претендовавший на огромное наследство в тридцать, не то в сорок миллионов фунтов, оставленных ему армянским торговым «королём» из Индии. Отсюда и окончание его имени «хан», означающее по-персидски «князь».

Ну почему я такой невезучий? Меня ужасала перспектива провести всю оставшуюся жизнь в мусульманской деревне. К мосту я пошёл с тяжёлым сердцем. Чете дожидался меня там со своим другом, настоящим босоногим нищим с посохом и котомкой для хлеба на плече.

— О тебе до моего возвращения позаботится он, — сказал чете.

Нищий ухмыльнулся. Меня чуть не стошнило от отвращения. Я даже не мог стоять рядом с ним. От него исходило отвратительное зловоние нищенского племени.

— Он станет чете, когда подрастёт, — сказал мой благодетель, положив мне руку на плечо.

Повторив свой наказ нищему хорошо заботиться обо мне, чете сел на коня и ускакал грабить и убивать армян.

Нищий отнёсся ко мне с такой почтительностью, что мне стало даже забавно. Казалось, он гордится тем, что меня вверили ему на попечение. Это был двадцатичетырёхлетний парень со светлыми волосами, без двух передних зубов. В его деревню мы отправились по большой дороге.

Грязные маленькие оборвыши, игравшие в густой пыли на дороге, встретили его насмешливыми криками, называя «сумасшедший Хасан».

— Кто эта собака-гяур? Куда ты его ведешь? — кричали они, бросая в меня камни. Он поднял палку и побежал за ними, а они разбежались во все стороны.

— Сумасшедший Хасан! Сумасшедший Хасан! — кричали они из-за кустов и стен. — Отдай его нам, осёл ты эдакий, нам нужен этот неверный ублюдок! — И они кричали, что они со мной сделают.

По непристойной брани этих развратных уличных мальчишек можно было судить о том, что творится в этой грязной деревушке. Я содрогнулся.

Мы повернули в лабиринт земляных лачуг с плоскими крышами и вошли в хижину нищего — самую жалкую из всех. Но он имел двух жён, которые ходили в необъятных шароварах с таким множеством заплаток, что под ними невозможно было усмотреть ткань. Они приняли меня слёзно-ласково и, воздев к небу глаза и руки, пророчески запричитали, что аллах накажет турок за содеянные ими преступления.

— Да падёт проклятье на их головы! — говорили они, имея в виду чиновников, жандармов и всех тех, кто держал их в такой бедности и совершал эти преступления. Враги у нас были общие.

Стоя на коленях на глиняном полу, они расспрашивали меня с любопытством и жалостью:

— Твои родители, наверное, были богатые? У тебя ведь было всё? На тебе такая красивая одежда и туфли. Ах, яврум, душа моя, теперь тебе придётся жить с такими бедняками, как мы, а мы тебе даже коробка спичек купить не сможем! — Они излагали длинный перечень своих несчастий и оплакивали меня, «богатого городского мальчика», опустившегося до их уровня. — Вах, вах, за какие твои грехи, ягнёнок мой, душа моя?

Лачуга временами освещалась смолистыми вспышками хвойной палочки. Есть им было нечего, и мы легли спать без ужина. Постель была на лавке в углу комнаты, и они удостоили меня чести, к моему безграничному отвращению и ужасу, спать в ней с их мужем, в то время как они обе легли на тростниковую циновку, разостланную на полу. Нищий даже не потрудился снять с себя лохмотья, да и жёны не разделись. Я снял с себя только обувь. Одеяло было липким и жёстким от многолетней грязи и пота. Я старался не касаться его губами. Я лёг как можно дальше от нищего, но его большие ноги иногда касались моих. Зная о гомосексуальных наклонностях турок, я вздрагивал от страха.

Утром, когда я проснулся, в лачуге никого не было. Я встал, надел туфли и вышел во двор. Нищий, должно быть, ушёл в город на повседневный промысел, но куда же подевались его жёны? Я спросил у молодой девушки, живущей по соседству, и она сказала, что они работают жницами на пшеничном поле и объяснила, как туда добраться.

Я медленно пошёл по дороге к полю. Очевидно, жители этой деревни не имели никакого понятия о туалетах. Земля вокруг их лачуг сплошь была покрыта испражнениями. Я боялся, что сойду с ума, если проведу ещё одну ночь с нищим, если его ноги ещё раз коснутся моих, а как только дошёл до большой дороги, в отчаянии убежал в Джевизлик.

Я провёл день со своими друзьями. Когда наступили сумерки, Нурихан посоветовал мне вернуться к нищему, иначе, сказал он, меня сочтут за беглеца, а бегство наказывалось смертью. Я должен был вернуться, хотя предпочёл бы умереть. По дороге в деревню, недалеко от правительственного учреждения, я повстречал каймакама, совершающего свой вечерний моцион с такими же тучными, как и он, турками.

— Акшаминиз хаир олсун — да принесёт вам вечер удачу! — приветствовал я их. Это была одна из тех вежливых фраз, которым я научился от своих турецких друзей Шукри и Махмуда. — Каймакам-бей, — сказал я дрожащим голосом, — я сын аптекаря Карапета-эфенди из Трапезунда. Какой-то чете усыновил меня вчера и отдал на попечение на три недели своему другу — нищему, живущему в этой деревне. Но они так бедны, что у них даже спичек нет в доме. Пожалуйста, разрешите мне остаться в Джевизлике, пока я не найду себе другого турецкого папашу.