Художника я знала как халтурщика, но у него обязательно должна была иметься вторая натура, которая могла быть более взыскательной и талантливой, потому что первая обязательно была замордованной, искаженной, опошленной. И его халтура в нашей рекламе, конечно же, была лицом его второй натуры.

Каждый из страдающих советских творцов, не пошедших в то или иное время на компромисс, был болен тем, что истинная натура задвигалась реальным существованием вовнутрь настолько, что на виду всегда была только вторая. Если он страдал, то это означало, что его натуры еще не окончательно поменялись местами, – рассуждала я, выбирая себе лакомства на столе.

Мне показалось или мне хотелось думать, что здесь таился призыв более высокого порядка, чем приглашение девушки по внешним данным.

Так я поняла, зная, что у моих сограждан, насильственно запрограммированных на удушение своего собственного “я” в их творчестве, и всего того, что позволяло бы им занимать свои высоты, а не скатываться от всего неосуществленного в бездну попойки или в любое другое извращение своей души, зачастую нет человеческих сил противостоять враждебной таланту системе.

Исповедуя в такой области мыслей и чувств одиночество, я тем не менее, не могла не принять его приглашения как призыв на помощь.

И обычно очень осторожная на счет всевозможных ситуаций, которые могут травмировать мою душу, я почувствовала в приглашении художника, сделанном через полгода – густым басом церемонно и чуть торжественно, что он делал заявку на приоткрытие для меня своей истинной натуры.

Это должны были быть, без всякого сомнения, его картины, которые по причине серости существовали в закрытом от мира состоянии.

Мне, однако, не пришла в голову пошлая и оскорбительная для обоих мысль, что это мог быть призыв исполнителя к заказчику, от которого складывается эта сытая жизнь.

Словом, все сложилось в осознанную необходимость отправиться этим вечером снова на Аргуновскую.

Тысячу раз я говорила себе, что Москва – это государство в государстве. А я была из той Богом данной провинции, где воспитание все еще имеет существенные корни в традиционной бережливости своей и чужой судьбы и чести. Именно в таких краях, как Кавказ, произрастаем мы свободолюбивыми и хранящими глубоко в себе истинные ценности, которые защищаем пуще собственной жизни. Мы выхватываем их из повседневности на каждом шагу и возвышаем их, поэтому не стол занимал мои мысли и чувства, а сам хозяин.

Он был совсем другим, нежели в тот единственный раз, когда речь шла о его производственной халтуре.

Теперь на мне была не белая летняя одежда, а лучшее в нашем редакторском отделе “привозное” английское платье из синего бархата с воротничком старинных кружев цвета слоновой кости, которое по размеру подошло только мне, а деньги за него отдавали дочери некоего дипломата все вскладчину – до следующей зарплаты или перевода от моих родителей.

Платье скрывало еще тысячи колючек – по закону самосохранения на чужой территории – от неожиданных проявлений мужского хамства.

Но то, что началось потом, касалось не внешних проявлений его мужских манер. Началось действо души, для меня сколь ожидаемое, столь и неожиданное. Теперь я понимала, что позвал он меня не из-за живописи – любви к искусству и попыток выглядеть лучше, чем он выглядел. Он не пытался извиняться и оправдываться за свой пошловатый труд, который свел нас в его квартире.

Он начал с того, что перед своим звонком в мой отдел, обратился к женщине, вероятно, исполняющей для него роль пифии, чтобы испросить, как ему нужно поступить в этом случае. По его словам, хотя он видел меня всего три минуты в начале осени, через полгода у него появилось «нестерпимое» желание увидеть снова, и он не знал, как ему поступить, поэтому обратился за советом.

Эта некая “старая знакомая” выдала ему целый набор жестов из прошлого века – цветы, ресторан, театр…

Он сделал все наоборот – пригласил меня к себе домой.

Глядя на огромных красных омаров, он сказал – нелепый какой-то стол, а я подумала, что была права, он готовился к этой встрече, отчего-то ему важно было сделать этот стол хорошим. И, казалось, омары выполняли функцию его взыскательности к себе в этой встрече, оттого оригинальности, исключительности его стола, за который он меня усадил.

Он налил в красивые хрустальные бокалы белого сухого вина – все, чем он старался угостить, носило оттенок красоты и изысканности.

Постепенно мне стало легко и просто.

Затем он повел меня в гостиную и усадил в огромное кресло, в котором я сразу же утонула. Появился юноша, очень тонкого телосложения, поразительно похожий на художника.

– У нас в доме нет ни одной женщины, – не помню, кто из них сказал первый.

Это прозвучало как скрытое предупреждение о не вторжении на их территорию. И еще почувствовалось, что теперь, когда вырос сын, они в способе мужского сосуществования были похожи на двух братьев.

Отец покинул меня и вернулся с большой гитарой, придвинул кресло, сел напротив, наши колени почти соприкасались. Сына уже не было.

Он сказал, что хочет играть для меня, тут же начал играть, и с первых аккордов я удивилась его мастерству. А дальше он стал играть так, что у меня создалась если и иллюзия, то необычайного таланта.

Затем преображение коснулось его самого – передо мной сидел не грузный сорокалетний мужчина, а тонкий легкий юноша, как две капли воды похожий на своего сына.

При этом он иногда бросал пару слов, например: “Испания, «гранадос»”, и тут же меня захватывала набегающая волна музыки.

Он продолжал сидеть в кресле и, словно припадая на одно колено передо мной, играл пылко и непредсказуемо.

Его внешность постоянно менялась и каждый раз соответствовала тому образу, который создавала игра на инструменте. Но в зависимости от характера музыки, казалось, изменял свое звучание и даже вид его инструмент.

Так, вначале в его руках была большая семиструнная гитара. Потом неожиданно в его игре зазвучала лютня, и он стал юношей, играющим на лютне. Совершенно зримый образ – передо мной сидел кудрявый юноша, почти мальчик и, склоняясь передо мной, играл на лютне.

Затем его образ вновь поменялся, и теперь звучал орган, а эффект от его игры преобразил даже интерьер комнаты старой московской квартиры с высокими потолками. Она утонула в сумерках, образовав полутемное пространство католического храма, который я не так давно посещала в Далмации.

Потом опять заиграла гитара, но уже в ритме классического американского джаза тридцатых годов, и внутри меня все забилось от моего невольного соучастия в его импровизации.

В самом начале он услаждал мой слух звуками, затем меня целиком поглотило пространство музыки, которое исключило всякую реальность.

Я была опьяневшей, а все окружающее погрузилось в дымку тумана.

Мощь и величавость органа, прозрачность лютневой музыки, шквал джаза – все это открыло в душе какие-то шлюзы и затопило меня всю, закружило, смяло. Не было сил пошевелиться, я так и осталась сидеть, полулежа в глубоком кресле.

А он внезапно все прекратил и исчез.

Вновь появился его сын, поставил два бокала для шампанского и спросил полушепотом – посидеть ли со мной. Или – не хочу ли я перейти в его компанию.

Я была вне реальности, чтобы принять какое-либо из его побуждающих к действию предложений. Тогда он вышел, чтобы, как оказалось, принести огромный электронный проигрыватель и пластинки, привел двоих друзей и рассадил тут же.

Я попросила его взять гитару, как наркоманка, для которой окончание музыки приносило страдание, эту пустоту требовалось восполнить новой порцией.

– После моего отца – нет, – ответил он, – но если хотите гитару, извольте, – и поставил пластинку на проигрыватель.

Я тут же почувствовала себя обманутой – от пластинки с потрескиванием и шипением (стерео на монопроигрывателе), где в голубом блюзе Элла Фицджеральд тосковала о Луи Армстронге.