Позвонил художник, и мне ничего не оставалось, как везти ему планшет с оригиналом эмблемы, которую он делал для нас, книжников. В этот раз он переделал ее из прежней, все знали его трюки ленивца, при этом человека непунктуального, которого могла подстегнуть только здоровая конкуренция.

Но этим и отличались такие кормушки, как наша, где человек мог спокойно делать халтуру, она надежно защищалась законом всеобщей серой халтуры. Новое – удивительное и талантливое – пробивало дорогу с огромными потерями для здоровья и веры в свой потенциал, а апробированная косность имела высокородное право на приоритет.

У меня нечаянно проскользнуло крамольное слово, наводящее мастерового на тревожную мысль о конкуренции, это возникло само по себе, потому что я не знала ни одного из двоих художников, которые грелись у нашего огонька в двести тысяч советских рублей на украшательство себя рекламой из годового бюджета Государственного комитета по делам издательств и книжной торговли Российской Федерации.

Но на последней международной книжной ярмарке в павильоне Выставки достижений народного хозяйства второй исполнитель листал с большим интересом каталоги во всех западноевропейских боксах. Для творческих людей это была единственная возможность соотнести свое художественное мировоззрение с коллегами окружающего мира и черпнуть из новомодного стиля. Если их продукция проходила сквозь сито художественных советов, они слыли авангардистами.

Этот же тип время от времени выполнял заказы моей организации, потому что к нему притерпелись, и сам по себе создался заслон для всех других, случайных и более талантливых. Зная свою избранность, он привык к ощущению, что мы как заказчики никуда от него не денемся.

Он брался за заказ, тянул, изматывал сроками, в последний момент приносил выполненное, таранил наш самодельный художественный совет, как драную изгородь, за которой наш главбух сидела коронованной особой, его наспех принимали, часто ругались вслед.

Принимая должность, я была подробно ознакомлена с этой кухней, с его личными качествами, и сейчас мне предстояло вступление в эти сложившиеся отношения.

Ни он фирме, ни фирма ему не делали чести, примиряясь друг с другом потому, что одной стороне нужно было тратить, иначе срезали бюджет, другой – получать, а в отношении дизайна печатной рекламной продукции в нашей действительности словно раз и навсегда была определена система скверного качества.

Эта система давала сбой во внешней торговле – «внешторговцы» были аристократами среди плебеев внутренней торговли.

И мне предстоял безрадостный визит с большим планшетом через всю Москву на Аргуновскую улицу, который я оттягивала до последнего. Он был вдвойне безрадостен, потому что этот день в конце лета обернулся днем поздней слякотной осени – с холодным ветром и моросящим дождем, а я была вся в белом.

Но дальше тянуть не было смысла. Я позвонила, художник объяснил, как добраться, я стала описывать свои приметы, он прервал, сказав, что знает. Знать он мог из нас двух новеньких редакториц мою коллегу с фигурой гренадера.

Я вяло возразила, что мы не виделись, но для него это не имело значения, потому что он не слушал.

Этот старый и толстый хрыч должен был ожидать меня под аркой своего дома.

Я доехала на метро до станции ВДНХ, пересела на троллейбус, вышла, перешла дорогу, но халтурщика не было.

В телефонной будке у самой арки стала набирать его номер. Вдруг кто-то с густой седой гривой, вынырнув из-под арки, сделал мне знак не звонить. Он был слегка грузноватым, но лет не более сорока.

Пока я объясняла ему все наши претензии по его эмблеме, он деловито порыскал глазами то ли мужика, то ли художника по моей фигуре – прост, как медуза. Мне показалось, что из нас двоих его халтурность смущала именно меня.

Неожиданно он галантно извинился за то, что по какой-то причине не может пригласить меня к себе на чашку кофе.

Я сделала вид, что принимаю эту пошлость за светскую любезность – значит, не привяжется надолго.

Хотя мне было холодно, и я насквозь продрогла, идти к нему в дом не было решением проблемы – после чашки горячего кофе в той же одежде снова замерзать.

При этом было заметно его удивление по поводу моей белой одежды, кое-где уже заляпанной жидкой грязью из-под колёс проносившихся рядом автомобилей.

Я бросила фразу, что эта погода не имеет для меня никакого значения, в белом я потому, что уже вся не здесь, а на юге, куда отбываю через два дня. Словно это не обязывало в общепринятом порядке одеваться по погоде.

– Далеко?

– На Адриатику.

– В Италию?

– В Далмацию.

Я понимала, что такой диалог делает честь любому советскому гражданину скрытой информацией об относительной независимости и состоятельности. Хотя на самом деле все могло носить случайный характер.

Это, казалось, заинтересовало его, потому что он попытался продолжить нашу светскую беседу, но я прыгнула на подножку троллейбуса, отъехала и забыла о нем.

Он сдал свою эмблему в мое отсутствие.

Через полгода этот художник позвонил к нам в отдел и своим густым басом пригласил меня к себе в дом на чашку кофе.

Если в начале осени я была девушкой, которая об омарах только читала в зарубежных бестселлерах, теперь я чувствовала себя вполне знакомой с омарами, лежащими передо мной на блюде.

Художник был аристократом, если брать во внимание стол, заполненный продуктами из Внешторга – системы избранных – тем, чего никогда не было на прилавках отечественных магазинов. Вероятно, там он тоже делал рекламу и, по всей видимости, старался больше, чем для нас – бедного побочного дитя Госкомитета по издательским делам. Во всяком случае, его роскошный стол мог свидетельствовать о принадлежности к номенклатуре, если бы я не знала, что он рекламщик.

Так как я была неблагодарной гостьей, которая вместо радости от таких роскошеств могла презреть владельца за то, что он должен был продаваться или где-либо что-то уворовывать, чтобы так жить, то это меня разочаровывало. Но радушие и искренность хозяина в то же время делали свое дело.

Я сидела и готовилась есть все предложенное, ожидая, что все это не случайно, основным блюдом все же будут его излияния по поводу того, что в нем изначально был сокрыт гений, но теперь он жертва социалистической системы.

По всей Москве такие мессы очищения душ происходили именно на кухнях, только не при таком богатом и изысканном наборе продуктов.

А учитывая, что в своей организации я вела скучнейший образ жизни белой вороны, потому что истинный интерес коллег с каждой пятилеткой все чаще находился – в конце рабочего дня, а затем и посреди него – на дне бутылки, я готова была стать исповедником еще для одного собрата по нераскрывшимся талантам.

Я принесла ему в подарок книгу о Клоде Моне – из тех книг, что еженедельно поступали к нам от папаши Госкомиздата по праву, если не первородства, то хотя бы принадлежности. Часть этих книг кормила нас тоже “заказами”, содержавшими дефицитные продукты – кофе растворимый, печень свежая, колбасы-сервелаты, и прочее – в обмен на то, что мы отдавали из общего списка директору одного из продовольственных магазинов, собиравшему библиотеку, для которой отрывал пай от ветеранских заказов. Я получала заказы, которые отсылала на Северный Кавказ моему отцу-ветерану, отстоявшему мою счастливую жизнь в окопах под Сталинградом.

Из списка книг, поступавших к нам для розыгрыша между членами коллектива, не выигранные тома или альбомы с репродукциями часто уходили мимо моей тоскующей души туда, где они служили презентами для самых разных специалистов сферы обслуживания – от врача до парикмахера или нянечки в детсаду. Книги столичных издательств были твердой валютой, имевшей хождение по партийной системе страны такими же списками, а если бывал малый тираж, как “Унесенные ветром” Маргарет Митчелл в начале восьмидесятых, то он так же, как секретные циркуляры, попадал в одни руки – секретарей обкомов, райкомов, не ниже.