Вновь в них дремало то, о чем они и думать не думали – о чудодейственной силе своей Иконы во время стихийных бедствий и пожаров, когда все сотрясается и гибнет, а она всякий раз оказывается где-то и смотрит на них со стороны, призывая их к себе как своих детей.

Правда, позолота со временем покрылась патиной въевшейся копоти, но это никак не скрывало святого образа от всех, кто смотрел на него с надеждой.

Завернули ее, как ребенка, положили на дно арбы, запряженной волами, повезли с собой.

В этот раз, хотя все вокруг горело, это был не пожар. Горело не красным, сжигающим цветом, а ровным свечением, в несколько раз сильнее, чем лунное – не обжигающее и не холодное.

Вначале тихая радость, проникающая в грудь, в сердце, в душу – у всех одно и то же чувство теплоты и спасительной радости оттого, что Она по-прежнему проявляет себя чудесным образом.

Свет сиял на протяжении всей ночи, овсы больше не дожились спать и не разжигали костров, а молча сидели, окутанные этим сиянием. Каждый ушел в себя, быть может, каждая душа искала путь общения с Богом.

Так и прошла эта ночь воистину волшебного сияния, а утром, когда все растворилось в ясной заре, они легко и беспрепятственно запрягли волов, которые были опять обычными волами.

Однако, как только начали двигаться в путь, все повторилось, и сколько ни понукали волов, никаких сдвигов арбы добиться не могли.

Снова бились с непостижимой силой, но не потому, что хотели сломить сопротивление этих тяжелых и упрямых животных, а затем, чтобы скорее довезти икону туда, где ей надлежало быть – в храм.

Пока один из них, пораженный чем-то внутри себя, не воскликнул, что услышал в своей голове, как сказано было, однако, не его и ничьим чужим голосом, а мыслью:

– Оставьте икону на месте, а сами уходите…

Ему вняли, икону вынули, арбу отвели вперед, а ее поставили, и она встала без всякой поддержки, хотя ни камня, ни дерева в голой степи!

Она больше не светилась, была внешне обычной иконой.

Овсы запрягли всех волов и быков в поезд из подвод и двинулись вперед. Но, уходя, они всё оглядывались и оглядывались…

А икона Богоматери, никем и ничем не поддерживаемая, стояла сама по себе в степи и смотрела им вслед…

Волы в Моздок пришли обычные, с погасшим взглядом, глядя исподлобья и, как всегда, в ярме – ничем не примечательные животные, несчастные тем, что они извечная тягловая сила.

Это случилось в первые годы епископства в Моздоке Гайя, то ли иверийца, то ли овса.

Преосвященный Гайя вывел народ, и крестным ходом они приблизились к месту стояния иконы.

Отслужив молебен перед нею, он подумал, что теперь икону надо снять и скорее доставить туда, где ей надлежит быть – в храм. Поэтому сняли было ее со степи и понесли.

Но и Гайя тотчас же получил от Иконы безгласное повеление оставить ее на том самом месте, где оставили ее овсы.

Преосвященный был вынужден не только подчиниться иконе и оставить ее в степи, но и выстроил в самый короткий срок приют для нее, часовенку, притом не отойдя ни на аршин от нее в сторону.

Это позднее там вырос храм на пожертвования тех же овсов, которые не оставляли без присмотра свою святыню как нечто неотъемлемое, Богом данное, шесть веков хранимый дар почтенной Племянницы, образ которой почитался овсами едва ли не как сама Мать Мария, Мады Майрам.

Но денег овсов не хватило, если б не пожертвования всем миром – от православных черкесов, грузин, армян и русских казаков.

Храм, выстроенный всеми силами, тем не менее, нельзя было не счесть бедным, если сравнивать с храмами столиц – деревянные стены, железный крест, поставленный на тесовой кровле без купола.

Внутри того простого и бедного храма Успения Божьей Матери теперь жил ее образ, творивший чудеса.

И уже третья царица, Екатерина II, пыталась исправить бедность храма возведением более достойного, а также монастырей вокруг него – мужского и женского, однако, денег всегда не хватало, да и чиновники своей медлительностью и неповоротливостью затягивали это дело без малого на целый век.

Между тем, моздокские грузины, посчитав икону единокровной себе, вознамерились купить ее за 360 рублей.

Осетины отдали свою святыню для всех – черкесов и казаков, армян-григорианцев и грузин, взявших свое православие из рук Византии. Горцы чистосердечно разделили единственную святыню, сроднившись с нею за шесть веков в горском заточении.

Но тут они воспротивились, стали собирать названную грузинами сумму, чтобы оставлена икона была там, где стоит, в построенной на их общие деньги обители.

Другой преосвященный, хотя и обратил церковь в приходскую, все же от продажи Успенской церкви отказался, а значит, Икона так и осталась на месте, трижды явив свою волю к остойчивости выбранного места своего пребывания на века.

Когда же Моздок потерял свою первоначальную значимость, а Успенский монастырь опустел и осыпались стены, к Иконе все равно стекался страждущий люд со всего юга российской империи.

В благодарность за исцеление икона обвешивалась золотыми и серебряными крестами, золотниками, туда попал и голландский червонец, и золотой перстень, и серебряные монеты, и куски материй из канавата, перусеня и тафты, и разные другие благодарственные подношения познавших ее благотворную милость.

Просящие приходили по снегу босыми, при этом совсем не чувствуя холода, магометане, получившие помощь, в благодарность принимали крещение.

Святая Дева продолжала воздавать – порой столь щедро, насколько способны были принять божественное воздаяние просящие его.

Икона, рожденная в иконописной школе иверских монахов от великой любви царицы-племянницы овсской не только к Богу, но и к материнскому своему народу, воссоздалась отныне и навеки как чудотворная Моздокская икона Иверской Богоматери.

Но это было лишь одно из проявлений бесконечной жизни Иверской Иконы Богоматери, великое пришествие которой из глубины Кавказских гор завершилось той светлой ночью, когда она осталась в предгорной степи в полном одиночестве, глядя вслед уходившим овсам…

2012 г.

Джоджр был красавцем на оба полушария Осетии. Он восходил солнцем из-за Главного Кавказского Хребта в течение полутора десятка лет, пока ему непостижимым образом выдавали бесконечные академические отпуска в вузе по нашу, северную, сторону Хребта, словно он был кормящим отцом полутора десятка детей. На самом деле, я думаю, он был бездельник и лоботряс, и носился, как конь, между обеими частями Осетии сквозь Хребет.

И это длилось, пока педагогический институт не преобразовали в университет. Тут Джоджр потерял интерес к учебе – то ли колорит стал несколько иным, то ли он созрел для профессиональной жизни советского вундеркинда и решил завершить свое ученье, выйдя после исторического факультета журналистом, спецкором АПН у себя на юге.

Через много лет, когда он стал писателем, я сочла, что приложила к этому руку, потому что он оттачивал на мне свой талант к сочинительству, мороча мне голову своими сказками, довольно неожиданными для такой личности, как бабочка на седле того самого коня.

Я только что вылупилась из уникального яйца – БМК (БээМКа), поселка будущего в городе Беслане, который один из моих московских друзей, появившихся много позднее, расшифровал так: «Берегите Молодых Курочек». Для московского интеллектуального еврея это было нормальное толкование.

На самом деле это было довольно фешенебельное поселение вокруг первого в Европе по величине комбината, перерабатывающего маис в глюкозу: посёлок двухэтажных домов из ракушечника и коттеджей в английском стиле. Клуб не уступал архитектурой шереметьевскому дворцу – с высоченными колоннами на фасаде и с такой же высокой ротондой на торце здания. За ротондой начинался парк редких пород деревьев с нашего и американского континентов и подстриженных кустов жёлтой акации вдоль дорожек, а в гуще деревьев – тихо журчащих лесных ручьев.