А моим подругам больше всего нравятся мои красивые вещи. Они ходят в них, пока родители не спросят, откуда у них такие вещи, и не вернут тёте.

Тётя всякий раз перед всеми гладит меня по голове и со вздохом объясняет – несчастная девочка. А с её привычкой все повторять, я слышу это многажды, многажды…

Иногда я могу её ненавидеть…

Под тем рисунком стояло: «Мне снилось, что я бабочка». Аманда Плоуден, 10 лет, Великобритания. Она была моей ровесницей. Я тогда сказала папе, что Аманда от чего-то страдает.

Он после этого попросил каталог Всемирной детской выставки на английском языке, внимательно перелистал его, а потом кому-то сказал, что у меня внутреннее зрение, и что мне будет трудно жить.

Про зрение я не поняла и обрадовалась, что мне будет трудно, значит, папа не уедет больше. Но папа вскоре женился на Дине и уехал.

А с тех пор, как у меня в Сирии родился брат, они давно не приезжали, потому что малышу было вредно менять климат.

Однажды я совершила безумный поступок – написала Аманде Плоуден в Бирмингем письмо. Я послала ей массу ошибок по английской грамматике, правда, заранее извинилась за все ошибки.

Через два с половиной месяца от нее пришел ответ. Мне перевела это письмо старшая сестра моей одноклассницы, она учится в университете.

Аманда писала, что не понимает, отчего это я, такая здоровая и красивая девочка, как на фотоснимке, где стою с папой в детском парке, могу быть всегда такой печальной. Она написала почему-то «всегда», как будто знала меня.

Аманда всегда весела. Правда, в недавнем прошлом ей пришлось кое-что пережить, и теперь её возят в кресле.

Тогда и случилось то, что ей приснилось – она была бабочкой, у нее были крылья. И чтобы это осталось навсегда с ней, она нарисовала свой сон.

А мама сказала, пусть этот рисунок путешествует по всему миру, и послала его на конкурс, так он попал и в мой город.

Я приколола к стене снимок – Аманда в кресле, рядом ее мама, обе смеются, а позади большой красивый дом, какого я не видела никогда в жизни. У него, как у человека, есть имя «Файнхолл», по словарю – прекрасный дом.

Так он и запал мне в душу вместе с девочкой, летающей во сне бабочкой, ее счастливой мамой, сеттером Джерри, у которого на коричневом носу белое пятнышко.

Аманда спрашивала в письме, предполагаю ли я, когда вырасту, посетить Файнхолл. Я тщательно выписала в ответном письме фразу: «Я предполагаю посетить Файнхолл».

Аманда с мамой часто сидят с атласом в руках и обсуждают маршруты их будущих путешествий по свету, потому что, как говорит мама, Аманда в кресле видит тот же самый мир.

И тут со мной что-то случилось, я стала покрывать стены своей комнаты открытками, наклейками с разными странами и городами. Часть из них привозил когда-то папа, другую часть я вырезала из журналов.

Вокруг меня появился необозримый мир, а в центре, посреди Англии – Файнхолл, место, где живет Аманда, не ступающая на землю ногами, счастливая бабочка.

Я скиталась по домам многочисленных родственников, но мысленно всегда обращалась к одному и тому же месту. Мне предстояло только вырасти, чтобы найти это место.

Я знаю много домов, мое открытие заключалось в том, что в богатых и бедных домах моих родственников мне хуже, чем здесь, в доме Тины. Только меня не оставляло чувство, что для Тины это временное пристанище, такое же, как для меня.

Здесь не было дома, но потом я поняла, что Тина решила его создать. Она как будто взяла меня навсегда и никому не собиралась отдавать. А то, что тетя с дядей уехали из города, передав, что я могу здесь провести все каникулы, Тине было только на руку.

Она вдруг стала из магазинов, непонятно где находившихся, привозить различные вещички. Наверное, она растрачивала таким образом все свои деньги. И бедное жилище Тины с каждым разом преображалось. Оно не стало богаче, оно стало уютней. А может быть, я стала привыкать к нему.

К нам даже попала роскошная, расписанная золотом и глазурью сахарница.

Мы пили чай, настоенный на травах, которые я собирала на альпийских склонах, любовались нашей сахарницей, а рядом из японских наушников слепой негр пел о Голубых Гавайях. Тина смотрела на меня, улыбаясь. Нам было очень хорошо.

Я тоже украшала жилище, писала акварелью картинки, которые Тина повсюду развешивала. Мне пришла в голову мысль обновить старый и совсем облезлый ковер, на котором вместо узоров проступала стершаяся зала с королевой на троне и придворными.

Тина рассказала, что это грузинская царица Тамара принимает послов, бабушкин ковер. И если не прикасаться к нему, а только смотреть, то наша комната включала в себя ожившую дворцовую залу.

Мы сами делали хлеб, пили с ним козье молоко. Я загорела. Тина радовалась, глядя на меня, и говорила, что меня теперь не узнать, из бледной и хилой девочки я превратилась в красавицу с розовыми щеками.

Как-то я подумала о Тине, что она как будто ходит под чьим-то пристальным взглядом. Как будто кто-то есть, кого я не вижу.

Иногда она могла весело смеяться и становилась моей ровесницей, тринадцатилетней девочкой, а потом могла застыть и снова стать старой.

Однажды проехал на лошади мужчина, который оповестил всех жителей ущелья о чьей-то смерти в селении под нами. Тина собралась, за нею зашли другие женщины.

Я пошла их проводить и долго еще стояла на выступе скалы, смотрела, как они в черных одеждах вереницей сходили вниз.

Тина выделялась среди них не только своей походкой, она не была похожа ни на кого вокруг меня.

Поздно вечером она появилась с покрасневшими от слёз глазами. Я ждала её и спросила, отчего она так плакала, ведь умершая старуха была ей чужой.

Тина ответила, что чаще всего на похоронах каждый плачет о своем горе, а покойник всегда предлог наплакаться вволю.

А через несколько дней ночью я стояла босиком под дверью другой комнаты и слушала мужской голос, который говорил с Тиной:

– …тебе всех жалко, Тина, кроме меня. Сейчас ты уговариваешь меня полюбить эту девочку. Я полюблю ее когда-нибудь, но почему ты губишь моего ребёнка в зародыше? Носишь-носишь, а потом что-то случается, и все рушится.

Тина плачущим голосом ответила ему:

– Может быть, это всегда было невозможно. В этот раз я особенно молю Бога и очень осторожно хожу. Наверное, это последний раз для меня.

– Тина, – воскликнул мужчина, – ты хочешь сказать, что ты опять…? Почему же ты не вернешься? Как ты можешь жить здесь, ведь это же не дом! Только вернись, я не позволю никому сказать тебе даже слово…

Я вернулась на свою постель и накрылась одеялом с головой, потому что одинаково боялась и слов, и тишины из-за той двери.

И тут открылось мне, что Тина всегда, каждый час ждала этого человека. И меня взяла потому, что ей невыносимо было ждать одной. Она дождалась, и теперь, когда они выйдут из той двери, их будет трое.

Я стала думать о том, кто в этом мире ждёт меня. Дэна задаривает вещами, которые мне вовсе не нужны, чтобы я не плакала и не цеплялась за папу, когда они уезжают.

А тётя на людях совсем не такая, как в доме. Может, она и любит меня, но ведь не больше своего единственного сына, а всем старается объяснить, что больше.

Все почему-то притворяются друг перед другом, что любят меня больше своих детей, хотя все понимают, что это невозможно. Наверное, у них это верх приличия – так говорить.

Я долго плакала и очень от этого устала, и еще что-то во мне накапливалось, непонятное что-то. Рано утром я встала и пошла по склону, где всегда пасла коз Тины.

И там, за склонами, вдруг открылось: он, как сказочный зверь, распластался и сверкал на солнце своей белоснежной шкурой.

И я пошла по ослепительной дороге, соскальзывая с ледяных глыб в расщелины, но это не пугало и не останавливало меня. Я знала, я всегда знала, что такой особенной дорогой можно прийти в прекрасный дом.