Я придумала эту акцию с заменой скульптурного портрета для народных старейшин, и они осуществили перелёт со статуей на борту в дар мужественной южной столице древней Алании.

Но ко всему, это мой тайный дар Джоджру, поощрение его литературных исканий, когда он признавал меня единственной слушательницей его сказок.

Прошедшая война против нашего народа научила нас обоих чувствовать глубоко, до потрясения, но чувства эти теперь касаются таких понятий, как кровь, народ, этнос.

Издатель, который иногда публикует в своём журнале мои новеллы – тоже в прошлом стяжатель славы стервеца, но на другой территории – однажды вспомнил:

– Много лет назад мой друг Джоджр сказал мне: “У меня есть девочка, я её воспитываю…”

– Да, – ответила я – это было ровно один день! Мы тогда вышли в ослепительно солнечный бесснежный год: я – в нарядном белом пальто с бантом на груди, он – в розовой сорочке и песочного цвета костюме, счастливые и беспечные, чтобы получить то будущее, которое теперь у нас в прошлом…

2000 г.

Он сказал им, если вам понравился мой конь, возможно, я отдам его. И кинул девой рукой край уздечки одному из них. Пока тот ловил, правой он всадил ему в лоб пулю из нагана и убил наповал.

В тот день Хаджи-Мурат отъехал на коне от своего села Зилга по краю кукурузного поля со стороны села Даллаково, откуда слишком часто предпринимались набеги.

Когда-то в горах, в древнем аланском ущелье было пять сёл и одно из них – Даллагкау, что означало «нижнее село». Осетины оттуда ушли за Терек, а туда зачастую отовсюду сбегались абреки, перемешивались, и это уже были другие люди.

Они тоже однажды покинули ущелье Джейрах, чтобы вместе с селом уйти на плоскость. Село ушло с названием, изменённым на свой лад.

И теперь на кукурузных полях Зилга слишком часто обнаруживала себя засада с той стороны.

Засада для зилгинцев дело обычное, и Хаджи-Мурат ожидал, что там несколько человек, но на этот раз оказалось двое. Наставили ружья, заставили поднять руки. Кричат – лошадь давай!

Убив одного, он соблюдал кавказский этикет, не тронув второго.

А тот, как только увидел друга мёртвым, завопил, сваливая всё на него, безгласного: «Ей-бог, мой не виноват, он мне сказал!», после чего Хаджи-Мурат вынес ему убийственный приговор:

– Ты предал своего товарища!

И сделал рукой знак погрузить мертвеца на его же коня и отвезти туда, откуда они пришли – в Даллаково.

Сам же поскакал в Зилгу.

Дома он переоделся, надел бешмет из домотканого белёного сукна, на пояс под ним прицепил лимонку, протянул петлю от чеки в ложный карман с тем, чтобы в любой момент мгновенным и точным движением продеть в эту петлю палец.

Больше никакого оружия с собой не взял и отправился в Даллаково, потому что покойника должны были похоронить до сегодняшнего заката.

В селе, сориентировавшись, где похороны, он сошёл с коня и продолжил путь пешком. Перед домом привязал коня к дереву и вошёл во двор, заполненный людьми.

Увидев ряд сидевших старейшин, он выделил верховного по самой большой седой бороде, и направился к нему по центру, обогнув покойника.

Подойдя, он соблюдал этикет, который хорошо знал от самих ингушей по службе в Дикой дивизии. И Коран знал, и все ингушские законы тоже знал.

Слегка склонив голову, он выражал на их языке сожаление по поводу смерти человека. Тени сомнений не было у старейшины, принимавшего соболезнование.

И тут он встретился глазами с тем, кого отпустил накануне. Тот стоял за спиной старейшины и смотрел на него в упор.

Хаджи-Мурат знал, что пока он говорит, никто не посмеет его прервать в соответствии с кавказскими традициями.

Палец замер и приготовился к последнему бою, когда всё здесь взлетит вместе с двором, собравшимися и их покойником, со старейшинами, сидевшими полукругом, и трусливым гяуром из засады, который предал своего разбойного товарища.

Тот уже наклонился над ухом старейшины, чтобы нашептать на врага, отпустившего его с поля боя невредимым, но боялся это сделать раньше, чем Хаджи-Мурат закончит свое соболезнование.

И когда, проговорив традиционное, Хаджи-Мурат уже разворачивался всем корпусом, чтобы уйти, разбойник не сдержался и почти выкрикнул в ухо старейшине:

– Это он убил его!

И все, кто был во дворе, резко повернули к нему головы…

Хаджи-Мурат замер, и сознание перенесло его в другой конец земли, в Мексику, где так же точно палец ожидал неслышной команды, а напротив полукругом были те, кто пришёл за конями хозяина, и Хаджи-Мурат, его ковбой, стоял, ожидая начала их действий.

Только тогда никакой лимонки не было, а палец ждал нажатия курка винчестера и готовился быть самым быстрым и ловким на свете, чтобы первым спустить курок и молниеносно разметать противников, которых было слишком много.

В тот раз всё обошлось, семеро на одного не нападали.

В данный момент решающим для Хаджи-Мурата было, осудит ли старейшина подлую привычку нападать из-за угла или из засады, чтобы отнять.

От взгляда кавказского старейшины на эти истины зависела сейчас его жизнь и жизнь всех, кто здесь находился, даже спокойствие души покойника.

Конь для Хаджи-Мурата был священным понятием, он словно родился с конём, без него он чувствовал себя беспомощным перед миром и его пространством.

– Я маленький человек, – говорил он, отмеряя огромные расстояния в любой части света, где только его носило. И чаще всего его выносил из беды именно конь.

Основным постулатом Хаджи-Мурата, горца по рождению, было то, что никто не может отбирать коня, если сам его не вырастил, не обрёл исключительно ему предназначенным образом, скажем, дар отца или друга, память об убитом товарище.

Своего коня он всегда оберегал, как зеницу ока, равняя утрату с предательством верного человека.

События, изменившие ход истории их рода, начались с того момента, когда дед полоснул кинжалом по руке кичливого алдара, который сел в его отсутствие на его коня, а в ответ на претензию догнавшего его деда оскорбительно нанес удар по голове.

Дед в защиту своего достоинства, которое заключалось в том, что никто не имел права на его коня, вернул своего коня, но при этом коренным образом изменил судьбу своего рода.

Цена за коня и честь хозяина была такова, что после того случая он вынужден был оставить родное селенье в горах и поселиться почти в пустыне, хотя и там следовало ожидать мести.

Алдар, по высокомерию своей сущности и низости души, пытался наказать единокровцев – деда и его брата, посылая против них вооруженных до зубов бандитов, но братья опять смогли постоять за себя, убив нескольких из них.

Тогда народ пошел за ними, и в той почти пустыне заселилось более полтысячи человек, и место стало родным для отца Хаджи-Мурата и для него самого.

Их оставили в покое как людей, умевших постоять за себя.

Но поле за селом, засеянное кукурузой, всегда кишело теми, кто не растил коней, а отнимал их. Множеством во всеоружии нападали на одного, отбирали коня, всю упряжь, арбу с добром, если была, снимали с мужчин черкески – и никаких законов чести при этом не соблюдалось.

А если был с оружием и достойно встречал противников, то не ценили этого, убивали своей превосходящей численностью. Спасти могли лишь непомерная храбрость, ловкость и помощь Бога.

Отец Хаджи-Мурата имел всего двух верховых коней, но и кони, и сёдла, и оружие у него всегда были хороши.

Он растил сына без его матери, которой дал свободу уйти, хотя был горским человеком. Собственную свободу он использовал таким образом, что стал первым наездником Осетии.

Ещё он имел немного земли, но землю абсолютно беззаконно обгладывали с обеих сторон два ненасытных генерала. Когда отец вступился за свою землю и честь, их холуи вероломно ударили его колом по голове, глаза залила кровь, так что он не смог направить удар своего кинжала в цель.