Ирочка Леменко целиком и полностью укладывалась в понятие героини в соответствии с английской классикой нашего столетия. Она стала моей естественной средой обитания, потому что к ней прилагались мировой кинематограф, литература, музыка, мода и… больной отец, прикованный к постели, а потому открытый для диалога, более того, всегда верно ждущий его.

По своей привычке, я быстро сотворила из ее фамилии прозвище «Ламинка» и присвоила ей.

Мы познакомились с Ламинкой на первом же вступительном экзамене филологического факультета, куда обе были насильственно направлены нашими родителями как хорошие девочки, которых нельзя было отпускать далеко от дома ни для какого бы то ни было образования.

Мои родители, поручив меня кругу родственников и своих друзей, уехали жить в Кавминводы. С началом учебы у меня появился новый круг, где Ира сразу заняла главенствующее место.

И я была ей верной подругой. Наш с Ламинкой союз был единодушно основан на красоте и ценностях всего мира. Мы, как пчелки, питались нектаром: если в малом зале кинохроники шел фильм о французских шансонье, мы неслись туда, потом рассматривали новый художественный альбом, поступивший в книжный магазин на проспекте, читали сонеты Шекспира, и Ира знала, что из оперной классики мне нужно подарить ко дню рождения именно альбом с оперой Пуччини “Тоска”.

Бог нас миловал, в нашей юности грубость и мерзость никогда не касались нас.

Самое интересное место в нашей столице всегда был проспект, бывший Александровский, названный так в честь приезда во Владикавказ царя Александра II, переназванный потом в проспект Мира, а, по сути, утративший всякое название, кроме одного – «Проспект».

Он всегда был местом встреч для всего города, где человека можно было найти в его постоянном месте стояния, сидения, висения. Там отмечали свое возвращение студенты после каникул из Тбилиси, Цхинвала, Пятигорска и других недальних городов; сбросив на квартире или в студенческом общежитии вещи, они неслись на встречу с друзьями.

Старики сидели на скамейках тенистого бульвара посередине проспекта, вокруг которого бегали трамваи с самыми короткими на свете остановками, но всегда переполненные до подножек. На других скамейках могли располагаться титулованные шашисты, продолжая схватки в тесном кольце болельщиков.

По левой стороне, если идти, как в Кейптауне, к Столовой горе – в нее зрительно упирается проспект – ходили или висли на старинных железных периллах, которыми были обведены витрины всех магазинов, со своими компаниями городские парни. Это бывали студенты-медики или из других вузов и просто ребята с соседних улиц.

Девушки никогда не стояли, это было неприлично, они могли только проходить, но это был самый высокий статус показа собственной индивидуальности. Здесь было важно все: от того, как она идет, насколько умеет себя держать, и насколько она хороша, могла зависеть ее дальнейшая судьба, потому что на нее СМОТРЕЛИ!

Правая сторона была «колхозной», там ходили и собирались студенты сельскохозяйственного института, который замыкал проспект в нижней его части, а также земляки с гор и разных сел – люди, как говорилось тогда, «без понтов».

По первым этажам абсолютно всех двухэтажных особняков, не повторяющейся архитектурной роскоши второй половины 19 века, проходила жизненно важная артерия города: магазины, рестораны и кафе, гостиницы, художественные музеи и салоны, дом моды, редакции газет и журналов. С Проспекта был вход в старинный и роскошный во все времена парк с редкими деревьями и лебедями в прудах.

Проспект был сердцем, мозгом и тем не анатомическим органом, в виртуальность которого впечатывалось каждое лицо, появись оно там столько раз, сколько приходилось мелькать каждому жителю не только северной части Осетии, но и южной, из-за Большого Кавказского Хребта.

И, наконец, это был клуб для молодежи города, которой один врач на все времена прописал ежевечерний променад по Проспекту с видением всех вокруг и самих себя в отражении бесчисленных глаз.

Никто, как ни старайся, не мог миновать этот высокий подиум, неважно, зависали или дефилировали поколение за поколением – парни с поднятыми воротниками, болоньевые модники, первые джинсы, первые высокие сапожки на красивых ножках – все это непременно должен был увидеть и оценить Проспект.

Мы с Ламинкой не «ходили по Проспекту», считая это занятие непристойным, но так же, как и все, не могли миновать его: она жила на соседней параллельной улице, а я приходила в читальный зал центральной библиотеки.

Для нас там были маленькие, но лучшие кинотеатры, был зал кинохроники, где мы смотрели все документальные фильмы, книжные магазины и художественные выставки, постоянно сменявшие сменяли одна другую.

Ламинка спрашивала на ходу, хочу ли я пирожное и, не ожидая ответа, заходила в магазин, где продавались восточные сладости, покупала мою любимую пахлаву, изготовленную по рецептам от персидских торговцев, когда-то живших в нашем городе, сливочное полено с изумительной шапкой из крема. И мы лакомились, не обращая внимания на этикет Проспекта.

За все время нашу дружбу только однажды замутило вторжение нахальной девицы из группы, в которой явно прочитывался расчет на то, что Иру, с ее великолепной фигурой и ростом, можно использовать в качестве хорошей рекламы для себя.

Ира при своих данных особенным вниманием парней не пользовалась, но это потому, что она была из той категории девушек, которых по городу замечают, хорошо оценивают, однако, к таким не принято «подъезжать» как попало и кому попало.

Меркантильная Люська так и оценила Ламинку, как элемент чего-то добротного и качественного рядом. Вначале обращалось общее внимание на Ирины достоинства, а при ближайшем рассмотрении внимание могло перенестись на энергичную Люську, потому что Ира стушевывалась в компании и не удерживала первоначального внимания.

Люсе совсем не нужен был дядя Андрик, она постоянно тянула Иру на увеселительные вечера, и вообще ее мир был совершенно иным, чем наш.

На протяжении всего периода их суматошной дружбы я продолжала приходить в дом, несмотря на некоторое отчуждение с Ламинкой.

Как и прежде, я садилась у постели дяди Андрика, и мы беседовали, наблюдая краем глаза за ее сборами на очередной светский раут под патронажем Люси в ее неистовых поисках мужского внимания. Все вроде бы в пределах приличия, но все же с налетом пошлости, которую мы со старым воякой ощущали единодушно.

Когда Ламинка увидела наше устойчивое презрение к хождению на танцы в разные дома культуры и даже в Дом офицеров – считалось, что туда шли те, кто окончательно отчаялся найти мужа – она бросила и танцы, и Люську.

Все вернулось на круги своя, словно ничего и не было.

Итак, отличительной чертой Ламинки с первого взгляда была ее фигура. Сама по себе я еще не концентрировала особого внимания на мужских и женских формах – мне было красиво то, что приятно видеть – синие, зеленые, блестяще черные глаза, улыбка, душа нараспашку, обаяние.

Вокруг был мир, наполненный личностями, и вопрос о вхождении в мир моего женского “я” еще не стоял. Грандиозность и многообразие мира следовало постигать чувством, получая то радость, то неизбежные слезы, но больше, конечно, радости.

Такой внешностью Иру наделили родители – «дядя Андрик» и Ольга Викторовна, учительница начальных классов лучшей школы в городе – номер пять, как духи от Шанели, о которых мы имели представление в те годы только как о неотъемлемом антураже западно-европейской беллетристики. Кстати, в те времена в мире еще не знали нынешних извращенных форм злодейства, которые заложены во всем, даже в «Шанели № 5», когда политая ими жертва мгновенно сгорает до кучки пепла, как от простого керосина.

А пятую владикавказскую школу окончили известные люди – театральный режиссер Вахтангов, маэстро Гергиев, директор питерской Мариинки, и даже какой-то советский шпион, оставшийся с громким политическим скандалом в Великобритании.

Ламинка с самого начала восхитила меня не своими познаниями, а своим отношением к познаваемому. Получалось, что она сосредоточена на других деталях мира, которые я могла не заметить.