— Вашу осиную талию, мадам, и сейчас еще каждый мужчина может обхватить двумя ладонями, — похвалила я фигуру моей госпожи.

— Не смущай меня, дитя мое, — засмеялась графиня и слегка покраснела. Из-за этой шнуровки я чувствую себя как перевязанный пакет, я не могу даже наклониться. Чтобы раздеться и одеться, нужна помощь, а поднять что-нибудь с пола вообще невозможно, — жаловалась она.

— На это у мадам есть камеристка, — строго поучала я ее, — никто и не ждет от дамы, что она будет наклоняться, чтобы завязать себе ленточки на туфельках или поднять носовой платок. Для этого существуют кавалеры, — шутила я. — И быстро бегать вам тоже не нужно.

— Все это замечательно, но ты забываешь, что становится дурно, особенно когда поднимаюсь по лестнице, в любой момент я могу упасть в обморок, и тебе нужно постоянно носить с собой дурацкие флакончики с нюхательной солью. А это вредно для здоровья, — сердито прибавила графиня.

Про себя я считала, что она права. Я была ужасно рада, что никакой этикет не требует от меня этой ежедневной пытки. В ранней юности я еще считала, что должна подражать благородным дамам, и просила демуазель Элену шнуровать меня, пока не перехватывало дыхание. Но свобода движения — это то, что я ценила превыше всего, и поэтому я вскоре отказалась от корсажа.

— Когда провозгласили права человека, забыли освободить женщин от этой муки, — смеялась я.

— Ты совершенно права, Жюльенна, — соглашалась мадам Франсина.

В конце июля 1792 года герцог Брауншвейгский как Верховный главнокомандующий союзных армий Австрии и Пруссии подписал чрезвычайно четко сформулированный манифест.

В нем были ясно определены военные цели союзников:

— Военное предприятие имеет целью покончить со свирепствующей во Франции анархией. Монархию и церковь следует защищать, а также освободить Его величество короля Людовика Шестнадцатого и снова передать ему все его права. Если на дворец Тюильри нападут или даже штурмуют его, или если хоть чем-то оскорбят их величества, в Париже будут введены законы военного времени.

— Ввиду того, какие оскорбления и ограничения своей личной свободы уже претерпели король и его супруга, это звучит довольно абсурдно, — заметили придворные дамы мадам Кампан и мадам дю Плесси.

Вражеские войска выступили в поход и теперь стояли южнее Лилля. Так как Национальное собрание послало все войска на фронт, в Париже остались только швейцарские гвардейцы. Они разбили свой лагерь во дворе дворца Тюильри.

Правительство поспешило поставить под ружье пятьдесят тысяч добровольцев. Приток был огромный. Из Марселя прибыла группа из шестисот санкюлотов. Они принесли с собой новую песню из своего родного города и назвали ее Марсельеза. Вскоре этот жестокий и зажигательный гимн сменила a Ira:

В Париже уже шага нельзя было ступить, не услышав эту песню. Все граждане схватились за оружие, напялили красные шапки революционеров и прицепили себе трехцветные кокарды.

Жюльен вернулся тайным служебным ходом в Тюильри.

— Манифест герцога Брауншвейгского не испугал ни одного революционера. Наоборот, все возмущены незаконным притязанием на угрозу санкциями свободолюбивым гражданам. Какое дело этим дуракам до интересов французов? Им приготовили бы дружеский прием. Ха, ха, поджав хвосты и повесив головы, убрались бы они, эти немногие, которых оставили бы в живых, чтобы они у себя дома могли рассказать, как французы справляются со всяким сбродом.

— С обеих сторон теперь процветает хвастовство, брякают саблями, — заключил папаша Сигонье, — очевидно, каждому отчаянно необходимо поднять свой дух.

3 августа 1792 года округа Парижа единогласно объявили о свержении короля.

Законодательному собранию отвели срок в восемь дней, в течение которого оно должно было вынудить Людовика отречься.

— В противном случае грозит серьезное восстание граждан.

Королева была близка к отчаянию, и моя госпожа никак не могла ее успокоить.

Через шесть дней, 9 августа, Законодательное собрание отказалось объявить о свержении короля и избрать Национальный конвент.[70]

Это послужило сигналом для якобинцев и других радикалов, чтобы взять закон в собственные руки.

Представители практически всех парижских округов собрались в отеле де Виль, чтобы назначить новое правительство.

Зазвонили все церковные колокола, создавалась гражданская оборона.

Сантера, предводителя парижских предместий и левого берега Сены, поддержали шестьсот марсельцев и другие революционеры из Бреста.[71]

— К оружию, граждане! — гремело в душных жарких улочках. Якобинцы приказали ярко осветить весь Париж, и каждая улица, каждая площадь сияла в свете факелов и фонарей.

В Париже вспыхнула новая революция. Прежний городской совет объявили распущенным. Верховного главнокомандующего Национальной гвардией маркиза де Мандата мэр Парижа Петион назначил защищать Тюильри. После того как месье Петиона освободили от его поста и арестовали, маркиза убили, потому что он оказал сопротивление.

Еще до рассвета 10 августа 1792 года — это был день мученика Лаврентия — тысячи вооруженных людей штурмовали центр города.

Мы в Тюильри в ту ночь не сомкнули глаз. Король перед этим проинформировал правительство, что предстоит новая революция, но дворец в любом случае будет защищаться: во дворе дворца расположились девятьсот хорошо вооруженных солдат швейцарской гвардии. Для поддержки и прибыли Рыцари кинжала.

— К сожалению, они уже не та военная сила, на которую можно положиться, — озабоченно говорила моя госпожа, — и только одному Господу Богу известно, смогут ли девятьсот солдат швейцарской гвардии оказать достойное сопротивление толпе в несколько тысяч человек.

Мадам Кампан и мадам Франсина в ту судьбоносную ночь находились у королевы.

Вечером все во дворце легли отдыхать, не снимая одежды. О настоящем сне нечего было и думать. Один только непрерывный колокольный звон не позволял.

Король отказался надевать защитную рубашку. Он, конечно, видел грозящую опасность, но сказал:

— Это трусость, защищаться таким образом, тогда как солдаты не могут спасти свою жизнь. — Затем он обратился к королеве: — Ни слова больше, мадам, я вас очень прошу.

И она замолчала.

Незадолго до восхода солнца мы узнали, что место убитого коменданта Мандата занял теперь жестокий Сантер. Когда рассвело, колокольный звон наконец стих, и факелы, и фонари погасили.

Тогда Людовик решил вдохновить свою национальную гвардию.

Мадам дю Плесси видела, что король не очень хорошо себя чувствует, но, несмотря на просьбы жены, он был не готов отказаться от этого. Он выбрал дорогой костюм из фиолетового бархата, но так как он прибавил в весе, то одежда была ему узка, а парик, который он надел, был плохо причесан.

— Честно говоря, король выглядел несколько смешно, — доверилась мадам Франсина своему дневнику, — когда обходил ряды солдат, стоявших по стойке смирно.

Вначале все шло нормально. Послышалась даже пара возгласов «Да здравствует король!», но когда графиня подошла к окну, чтобы рассмотреть все получше, она увидела, что несколько канониров без разрешения покинули свои посты и побежали к королю.

— Жюльенна, что бы это значило? — спросила она меня в панике. Я стояла за ней и с любопытством выглядывала через плечо мадам.

— Ах, мадам, — в ужасе воскликнула я, — они размахивают кулаками перед лицом его величества. Они выражают ему свое недовольство и оскорбляют его.

И в самом деле: через двор замка можно было слышать: «Жирный кабан! Зажравшаяся свинья!»