Незадолго до сбора урожая над всей страной прошла ужасная гроза с градом и уничтожила половину урожая зерновых. Страну ждал массовый голод.

Король рвал на себе волосы, а королева беспокоилась, что ее муж соберет Генеральные штаты, потому что не знал, что делать. По ее мнению, к этому нужно было прибегать только в мирное время, если вообще нужно.

— Что понимают эти люди в принятии трудных решений? — спрашивала она. — Зачем вдруг их сейчас собирать?

Попытки снова сократить ее бюджет нервировали Марию-Антуанетту:

— Может, я должна жить как какая-нибудь мелкопоместная дворянка? Ведь репутация Франции зависит в конце концов от того, как я выгляжу. Что будут думать о нас за пределами страны? Насколько я знаю, при дворах Англии, Дании, России и Испании царит роскошь. А Франция должна составлять исключение и выглядеть так, будто мы самый бедный двор Европы? — огорченно спрашивала Антуанетта своих дам во время прогулки по садам Трианона.

Никто не отважился ответить ей: «Мадам, мы и есть беднейший двор Европы».

— Меня хотят теперь лишить радости, которую доставляет мне мой театр. Поступают так, будто речь идет о неслыханных расходах, и это в то время, когда, например, в Германии и Италии у каждой мелкой графини есть своя сцена, — жаловалась королева.

К денежным затруднениям присоединились и личные заботы. Дофин таял на глазах. Слабый от рождения, он теперь почти все время проводил в постели. Его с полным правом можно было бы назвать инвалидом. К тому же ребенка постоянно мучила лихорадка, ослаблявшая его и лишавшая последних сил.

— Иногда мне кажется, что королева от душевных страданий ума лишилась. — Мадам Франсина произнесла это с сочувствием. — Она пытается против всех доводов разума преуменьшить серьезность состояния здоровья своего сына. Это похоже на то, как испуганный ребенок в лесу подбадривает себя песенкой. Сердце разрывается, когда слушаешь королеву. Самое ужасное, что трусливые придворные врачи поддерживают мать в ее безрассудном мнении. — Мадам Франсина возмущалась совершенно справедливо.

Каждому при дворе было ясно, что бедняжке никогда не стать королем Франции.

Между тем наступило лето, и, как каждый год, жизнь столичных жителей перемещалась на улицы. Парижане охотно покидали свои мрачные квартиры и наслаждались светом и солнцем.

— Скоро это неспособное правительство начнет взимать налоги со свежего воздуха, — слышала я в Париже насмешливые замечания людей, — чтобы Мадам Дефицит смогла купить себе новое бриллиантовое колье.

Теплыми душными вечерами улочки заполнялись праздношатающимися людьми. Теперь к ним, однако, прибавились новые люди: интересующиеся политикой, высматривающие единомышленников, чтобы подстрекать друг друга к восстанию.

Я была поражена, увидев, как на перекрестках на деревянных ящиках стоят люди и совершенно открыто произносят революционные речи — обычай, перенятый у лондонцев. Каждого из этих «проповедников» окружала толпа любопытных прохожих и усердно им аплодировала. По большей части они клеймили расточительность двора, прежде всего королевы, и проистекающее из этого, становящееся все более невыносимым налоговое бремя на каждого отдельного горожанина.

Четыре года назад вокруг Парижа воздвигли стену, тогда как в остальной Европе во многих местах средневековые стены по крайней мере частично, рушили. Народ воспринял это как заточение.

— Власти приказали скроить стену, чтобы облегчить для таможенников сбор налогов на городских границах, — объяснил мне Жюльен. — Теперь уже никому не удастся ускользнуть от этого.

Сборщики налогов у всех были бельмом на глазу.

«Они выжимают из нас деньги, чтобы пополнить казну. А для чего? Не для того же, чтобы облегчить жизнь бедняков, а для того, чтобы удовлетворить потребность королевы в роскоши», — можно было прочитать во многих статьях.

Я принесла одну такую газету в Версаль и показала ее Жюльену. Он не удивился, только злобный тон потряс его.

И постоянное давление улицы оказало свое действие.

8 августа 1788 года его величество велел огласить, что он решил созвать 4 мая 1759 года Генеральные штаты. Это известие хотели выдать народу за «милостивую любезность» короля. На самом деле Людовику не осталось другого выбора. Государственная казна была пуста, и заимодавцы, прежде всегда готовые предоставить кредиты, не хотели выделять крупные суммы.

Эта печальная весть оказалась, к сожалению, не единственной. Несколько дней спустя последовала еще одна: Государственная казна не будет больше оплачивать свои долги наличными. Вместо этого она выпустит облигации под пять процентов.

— Долговые обязательства при пустом кошельке ничего не стоят, — коротко сказала мадам Франсина. — Теперь наше государство — банкрот. Все постараются быстро получить деньги по своим долговым обязательствам и собрать как можно больше наличных, пока наша прогнившая экономика не рухнула совсем.

Народ снова вышел на улицы и давал выход своему гневу по поводу бесхозяйственности.

— Тон протеста стал острее, и люди швыряют почти ничего не стоящие облигации в Сену и во весь голос требуют, чтобы король отправил в отставку кардинала де Бриенна из-за неспособности справиться с ситуацией, — сообщала я своей госпоже из Парижа.

Сам министр, ослабевший от туберкулеза легких, никаких иллюзий не питал:

— Я знаю, что люди во всем винят меня и я им окончательно надоел.

И как реагировал на это король? Как всегда, он впал в летаргию и для начала проспал целый день. Он ни с кем не разговаривал, а на следующее утро отправился на охоту, а через день спрятался в своей любимой слесарной мастерской.

— Здесь, в лесу, я забываю обо всех заботах, которые возлагаются на мои плечи из-за тяжелой ответственности за благосостояние государства, — признавался Людовик.

— Как хорошо для его величества, — сказала мне мадам дю Плесси, — но я сильно сомневаюсь, на пользу ли это общему благу, и, между нами, говорить о «благе государства» кажется мне сильным преувеличением, когда не хватает денег.

Королева постоянно пребывала в отчаянии от неспособности своего супруга править страной. Она призвала к себе того человека, который на протяжении десятилетий хранил ей верность: графа де Мерси.

Ему было уже почти шестьдесят лет, и двадцать из них он провел во Франции. Он обладал способностью заглядывать и за фасад. Граф и Мария-Антуанетта договорились немедленно отправить в отставку месье де Бриенна. Едины они были в том, что есть один-единственный человек, который может «вытащить повозку из грязи».

И таким человеком должен был стать Жак Неккер. Еще шесть лет назад швейцарского банкира изгнали из французского правительства, но в народе он был по-прежнему чрезвычайно популярен.

— И потенциальные заимодавцы будут ему доверять, — считал граф. — Его мы должны вернуть непременно.

Опытный австриец ошибался редко, но на этот раз он просчитался.

Переговоры со швейцарцем затягивались. Восемь дней он заставлял себя упрашивать.

— Это ведь я оказываю услугу Франции, а не наоборот.

Волнения в Париже продолжались. Возбужденные толпы забрасывали камнями кареты аристократов и их лошадей, отчего испуганные животные несли, и это приводило к несчастным случаям.

И кучеру мадам Франсины Гийому пришлось две недели проходить с повязкой на голове, потому что камень попал ему в лоб.

Жюльен предостерегал меня:

— Не садись больше ни в одну карету, если захочешь отправиться в Париж. На грузовых повозках и в крестьянских телегах, может, и не так удобно, но зато надежнее.

Я все поняла и дала ему обещание.

Немного по-другому было, когда я отправлялась в столицу с мадам Франсиной. Из-за важной должности при дворе ее упряжку для защиты всегда сопровождали прикомандированные швейцарские гвардейцы, и так мы могли не опасаться нападения черни.