Одному полицейскому наконец бросилась в глаза связь между посетителем мясника в Сент-Антуане и последующими находками мужских трупов.

То, что соответственно пропадали и молодые ребята из этого квартала, в эти времена хаоса мало о чем говорило. Только один-единственный раз удалось совершенно точно определить одну жертву: молодого матроса, который в Марселе в одном портовом кабачке был в драке ранен ножом, и после этого у него осталось много шрамов на руках и правом бедре.

Предполагаемому преступнику подстроили ловушку, и когда в следующий раз гофмейстер приставил нож к горлу к своей, по-видимому, не сопротивляющейся и ничего не подозревающей жертвы, та вытащила оружие. По сигналу полдюжины полицейских устремились к месту убийства и схватили отчаянно сопротивлявшегося преступника.

Как же велик был их ужас, когда они увидели, кто все эти годы являлся «мясником». Благодаря своему высокому положению при дворе Людовика XVI месье Альфонс стал удачной находкой для всех антимонархистских газет. Но больше всех усердствовал «Друг народа»:

«В придворном притоне разврата процветает извращенная жажда убийства.

Или:

— Упадок монархии — отвратительная почва для вызывающих омерзение убийств».

Гофмейстер, похоже, за все время забил, как скотину, около тридцати молодых людей; некоторые считали даже, что вдвое больше. При дворе он практиковал только «итальянскую любовь», а в мясной лавке бывшего слуги, которого также как соучастника приговорили к смерти, давал выход своим садистским склонностям.

Его жертвами были представители низших слоев, которых он заманивал обещанием денег. Многие из бедняг приходили к нему даже просто из-за перспективы получить горячую еду.

Людовик XVI, узнав об этом, был глубоко потрясен:

— Как низко может пасть человек? — спрашивал он своих придворных, также охваченных ужасом. — Или понятие «человек» для такого монстра слишком высокое?

Мария-Антуанетта смертельно побледнела, когда ей сообщили о преступлениях гофмейстера.

— У меня просто слов нет, — прошептала она, — я только знаю, что буду молиться за бедные достойные сожаления жертвы.

— Это снова вода на мельницу врагов монархии, — подавленно сказала мадам дю Плесси.

Толпа народа, уже радовавшаяся казни графа де Монморанси, почувствовала себя горько разочарованной. Обвиняемый, который, впрочем, никоим образом не высказался по поводу преступлений, в которых его обвиняли, избежал исполнения приговора, приняв яд.

«Несмотря на самую строгую охрану, его покровителям при дворе удалось дать возможность этой бестии уклониться от ответственности», — ядовито писал «Друг народа» и таким образом внушал читателю, что самые высокопоставленные личности в Тюильри относились к пособникам массового убийцы.

Это снова было одно из измышлений Жан-Поля Марата, так как в журналистских кругах было известно, что месье Альфонс всегда носил при себе яд, «чтобы иметь возможность самому определить время своей смерти».

Чрезвычайно отвратительная и подлая карикатура между тем ходила по Парижу: король, скучающий и ненормально толстый, сидит на своем троне, а королева, разнаряженная и до гротеска увешанная драгоценностями, стоит рядом. Оба величества улыбаются третьему человеку, в котором тотчас же можно было узнать гофмейстера: ведь в правой руке он держит свой украшенный драгоценными камнями жезл, а левую руку запустил в штаны маленького пажа. Отвратительное творение было названо «Трое, которые симпатичны друг другу».

— Это просто подло, что публикуют под видом свободы прессы, — жаловалась мадам Франсина. — Измышления, будто король и его жена знали о делишках их старшего придворного чиновника, неслыханны.

Для королевской четы он был служащим при дворе, который отвечал за то, чтобы все шло гладко. Прежде всего «Публичные трапезы», которые король с некоторого времени снова регулярно проводил, дабы продемонстрировать королевскую власть, требовали тщательного планирования.

Месье Альфонс был надежным, блестящим организатором, который держал в руках своих подчиненных. Особое внимание придворный гофмейстер уделял так называемому «серванту». Это было такое передвижное ступенчатое устройство рядом со столом, и оно привлекало взгляды всех.

Здесь король показывал удивленной публике, каким богатством он обладает. На верхней ступени были выставлены серебряные и золотые кубки и кувшины, большие тяжелые и великолепно украшенные. Они служили для украшения, а не для пользования, для этого они были слишком неудобны. Это относилось, впрочем, к большинству чаш и мисок, тарелок и прессованных из серебра тазов для мытья рук.

На двух нижних полках повара и помощники поваров выставляли огромные серебряные блюда с жарким, миски с овощами, супницы и соусницы. Прямо в середине нижней ступени серванта обычно ставили искусно украшенный корабль из серебра, в котором находился личный прибор короля, а также его кубок, салфетка и его солонка.

— Дай бог, чтобы следующий гофмейстер короля, которого изберет Людовик, заботился только о своих задачах при дворе и избавил нас от живописных пропастей своей души и не навредил еще больше репутации королевского дома, — заметила со вздохом мадам Франсина, когда я поздним вечером расчесывала ее длинные густые светлые волосы, в которых появилось немного седых прядей.

Торговцы больше ничем не торговали, потому что товаров не было, а те, что еще остались, ни один покупатель не мог себе позволить. Цены на продукты между тем достигли астрономических высот, и полчища нищих росли с каждым днем.

У кого еще были монеты, они их не тратили, а копили. В ноябре Национальное собрание национализировало церковные владения; от их продажи появились бумаги, которые назвали «ассигнатами»,[58] теперь они стали действующим платежным средством. Но так как полученная выручка оказалась слишком мала, то они были недостаточно обеспечены. Никто не доверял новой валюте, а так необходимых срочных кредитов, которыми собирались поддержать экономику, не было.

Передаче государству церковной собственности предшествовала небольшая трагедия. Когда от короля потребовали, чтобы он подписал этот закон, Людовик сначала резко отказался.

На него давили со всех сторон, и он заявил, что готов подписать, но выдвинул условия, которые делегаты тотчас отклонили. Однако в конце концов он согласился.

Аристократы, покинувшие Францию, оставили тысячи слуг, купцов и художников, которые некогда были заняты у них на службе. Множество портретистов, музыкантов, учителей танцев и домашних учителей, поваров, портных, перчаточников, мастеров по изготовлению париков, вееров, парикмахеров, ювелиров и колясочников осталось без работы.

Лишь шестьсот человек были уволены с королевской службы. Группа из восьмидесяти человек передала Людовику послание, в котором они жаловались на потерю рабочих мест.

— Сир, — взял слово их предводитель, — теперь мы вроде бы свободны и равны. Но разве это нас прокормит?

Чуть не на коленях умоляли они короля наконец выступить против анархии.

Примером хитрости деловых людей был строитель Палой. Ему городская администрация поручила убрать развалины разрушенной Бастилии. У месье Палойя появилась грандиозная идея: он стал продавать камни как сувениры.

— Настоящая шутка гения, — вынужден был признать даже Людовик. — Во-первых, человеку не нужно тратить силы, чтобы вывозить строительный мусор, и во-вторых, он еще и зарабатывает к тому же состояние на камнях, которые люди жаждут иметь на память.

Сам король оставался пассивным. Он, возможно, понимал, что есть настоятельная необходимость в действии, но снова впал в летаргию и молча сидел, раздумывая, в своих покоях. Даже королева не отваживалась мешать ему. Он смотрел перед собой или читал журналы.

Однажды до него дошла новость, что Национальное собрание отменило разделение страны на провинции. Теперь вдруг появились восемьдесят три департамента. Он тяжело поднялся со своего дивана, доплелся до письменного стола и начертил новую карту Франции.