— В Гамбурге зимы тоже холодные. Там живут мои родители. Вы бывали в Гамбурге?

В Гамбурге! Почему бы сразу не в Тимбукту? Анжелина попыталась изобразить равнодушие. Следующая его фраза прозвучала уже более оживленно. Похоже, отсутствие реакции с ее стороны его не смущало, главное — чтобы она слушала. Стратегия оказалась правильной, потому что Анжелина вся превратилась во внимание, и ей было очень любопытно узнать, что еще он скажет. Эта внезапная близость заставила ее ненадолго забыть о войне и о том, что им отведены роли врагов.

— Зимой у нас ужасно — серо, грустно. Но зато совсем рядом море. Вы когда-нибудь видели море? Летом ребятня на пляже соревнуется в метании голышей по воде. Правда, зимой эта забава тоже хороша, только камешки запускают по льду. В принципе, там мне было скучновато, но я все равно вспоминаю детство с ностальгией. А вы запускали камешки по воде, когда были маленькой?

Он улыбнулся, и ей пришлось сделать над собой усилие, чтобы сохранить серьезное выражение лица. Впереди показались первые дома Сен-Мартена. Браун чуть нахмурился, но голос его вдруг изменился, стал совсем не похож на тот, что она привыкла слышать:

— Вы приедете меня навестить, когда эта проклятая война закончится?

Она вздрогнула от неожиданности, изумленная в равной мере этим приглашением и определением, которое он дал войне. Странно было слышать такое от оккупанта…

— Вы всегда молчите?

— В обществе немцев — всегда!

Слова сами сорвались с уст, и Анжелина удивилась, насколько жестко они прозвучали. Ей захотелось извиниться за грубость, но было уже поздно.

— Ну разумеется…

Это было сказано с такой горечью, что она покраснела. Петер Браун вдруг показался ей усталым. Она увидела его таким, каким он был на самом деле, — узником чужой страны, которого все ненавидят, вселяющим страх, вынужденным играть роль победителя бесстрастно и двадцать четыре часа в сутки.

На въезде в деревню два мальчика, игравшие в мяч, пропуская автомобиль, сошли с дороги. Они проводили его удивленным взглядом. Анжелина представила, что теперь о ней скажут люди, но просить его остановить машину было уже поздно. Да и что сказать? «Дайте мне выйти, мне стыдно, что меня с вами увидят!»? Она и так успела его обидеть, а ведь хотела только… Но чего же она хотела? Наверное, дать ему понять: она не может чувствовать себя свободно в его обществе. Между тем волнение, которое испытывала девушка в присутствии Брауна, заставляло ее злиться.

Он остановил машину на площади, на обычном месте, недалеко от булочной.

— Теперь можете выйти!

Анжелина взяла корзину, которая показалась ей вдвое тяжелее, чем раньше, и вышла на ватных ногах. Не сказав ни слова, даже не посмотрев на него, потому что слезы в любую секунду готовы были брызнуть из глаз, она подошла к лавке, поднялась по ступенькам на крыльцо, вошла, поставила корзину на пол и закрыла пылающее лицо руками.

Обер-лейтенант Петер Браун нажал на педаль газа слишком резко. Он едва успел притормозить, чтобы не сбить пешехода. Мужчина смерил его сердитым взглядом. Это был доктор, тот самый, чей дом они обыскивали в конце лета. Он застыл посреди дороги, глядя на дверь булочной. Браун подумал, не стоит ли приспустить стекло и поздороваться. Сколько в них недоверия, в этих французах! Но доктор уже шел в противоположную сторону, и выражение его лица было сердитым. Да, этому типу вряд ли по душе политика коллаборационизма, которую проводит их правительство! И наверняка он почти не умеет врать. К такому нужен особый подход, чтобы не спугнуть его раньше времени…

Немного обрадованный этой мыслью, обер-лейтенант сделал над собой усилие, чтобы не думать больше о взгляде тех темных глаз, которые вспоминались ему чаще, чем ему бы хотелось.

Белль угасала на глазах. Себастьян, конечно, был маленьким, но даже он сумел распознать приближение конца. Однажды он видел, как умирала из-за отравления овца, видел, что стало с бедным животным, когда силы его оставили…

Собака теперь все время спала, и бок ее то и дело сотрясали судороги. Она тяжело дышала, но больше всего Себастьяна беспокоило то, что она отказывалась есть. Кусок сала лежал у нее под носом, однако Белль даже не прикоснулась к нему. Либо она утратила обоняние, либо просто ей уже ничего не хотелось. Чтобы она не умерла от голода, Себастьян заставлял ее пить молоко — по три-четыре миски в день. Но сегодня утром Белль не захотела поднимать голову даже для того, чтобы попить. Она лежала, полузакрыв глаза, и временами испускала жалобный стон.

Себастьян попытался подсчитать, сколько дней прошло после облавы. Белль пришла в хижину позавчера. Или, может, на день раньше? Он путался, начинал отсчет сначала и сердился на себя за то, что не умеет как следует считать.

Выбора не оставалось — он пойдет в овчарню и возьмет лекарства, и неважно, будет там Сезар или нет. Водка у него тоже закончилась, но входить в комнату деда Себастьян больше не хотел. Они все еще были в ссоре, однако Себастьян понимал: надо соблюдать осторожность, иначе дед обязательно что-то заподозрит. Если он узнает, что собака жива, то придет и прикончит ее. Себастьян стиснул кулаки в приступе гнева, уже ставшего привычным. Он до сих пор не понимал, как дедушка, которого он, Себастьян, любил больше всего на свете, мог поступить с ним так гадко — предать его доверие…

Мальчик, кутаясь в курточку, сидел на пеньке опушки соснового леса и ждал. Он рассчитал, что безопаснее всего заглянуть в овчарню после полудня, когда Сезар ляжет передохнуть, выпив чарку водки. Хоть они избегали друг друга, мальчик заметил, что со дня облавы старый пастух пьет больше обычного. По утрам бледный старик нетвердой походкой уходил в горы. Лина ничего не говорила по этому поводу, но атмосфера в шале была такой же жизнерадостной, как у святого отца Муазана на кладбище.

Удостоверившись, что все тихо, Себастьян подошел к овчарне с тыла и проник в сарайчик, где Сезар хранил косу, ведра для молока, а также инструменты. Скоро придет пора загонять овец на просторную площадку под навесом, которая располагалась недалеко от сложенного в рулоны сена. Себастьян знал: деду потребуется его помощь, но для себя он решил, что сначала Белль должна выздороветь. Если же этого не произойдет… Жестяная коробка с лекарствами стояла на верхней полке, и Себастьяну пришлось пододвинуть ящик, чтобы дотянуться до нее. Он все время хранил бдительность, однако вокруг было тихо. Дрожащей рукой мальчик поднял крышку. В коробке оказалось два тюбика с мазями, бинты и бутылочка с таблетками. Читать Себастьян не умел, поэтому, что толку разглядывать буквы на этикетках? Он взял в руки тюбики. На одном этикетка была розовая, на другом — желтая. Но не опасно ли выбирать вот так, наугад? В конце концов Себастьян отдал предпочтение желтому, потому что он выглядел более новым, и мазь из розового совсем не хотела выдавливаться. Еще мальчик прихватил бинт, туго скрученный в рулон: пользоваться им будет намного удобнее, чем кусками простыни, которые стали жесткими от засохшей крови. Их нужно постирать, а значит, стащить у Лины кусок мыла… Себастьян вздохнул. Эта внезапная ответственность, необходимость заботиться о стольких вещах сразу, угнетала его. Если бы только он не был таким маленьким! Ему очень хотелось спросить совета, но теперь, когда Сезар соврал, о том не могло быть и речи. Мир взрослых казался ему совершенно непонятным. Взрослые тебе улыбаются, рассказывают, что правильно, а что — нет, просят быть терпеливым и никогда не обманывать, хотят, чтобы ты всегда отвечал на их вопросы. А сами хранят свои секреты, врут напропалую, когда стесняются сказать правду, и придумывают себе кучу оправданий, что это, якобы, случилось один только раз и больше не повторится! Мол, эта ложь — ради твоего блага…

Себастьян поставил коробку на место, посмотрел на кусок каменной соли, лежавший на полке пониже, и взял его в руку. Сезар говорил, что для овец соль очень полезна. Мальчик положил соль в карман и уже собирался выйти, когда дверь открылась и в сарай заглянул Сезар. На мгновение, наверное, потому что он обо всем забыл, его загорелое лицо осветила улыбка.