по искаженной поверхности, звезды
удлинилися в змейки золотые
и зигзагами трепетно и резво
рассыпались везде... И колыхнулось,
как река, сердце юношей, и дрожь
по членам проскользнула — и не знали,
отчего. Черным пламенем сверкнули
очи Грозного — пламя Сатаны, —
и голос стал другим, и вдруг окреп,
разрастаясь и трепетный, и гневный:
"Из бездн Аваддона взнесите песнь о Разгроме,
Что, как дух ваш, черна от пожара,
И рассыпьтесь в народах, и всё в проклятом их доме
Отравите удушьем угара;
И каждый да сеет по нивам их семя распада,
Повсюду, где ступит и станет.
Если тенью коснетесь чистейшей из лилий их сада —
Почернеет она и завянет;
И если ваш взор упадет на мрамор их статуй —
Треснут, разбиты надв?е;
И смех захватите с собою, горький, проклятый,
Чтоб умерщвлять все живое..."
И тогда Светлоокий, что стоял
одиноко поодаль, опираясь
о прибрежный утес, и в темном небе
следил свою звезду, — тихо ступил
ближе к юношам, глаз не отрывая
от неба, и спросил:
— Братья мои,
а знакома ли вам песнь Утешенья,
песнь Искупленья и Конца?
Но те
не слыхали, не двинулись и взоров
не отвели от реки, ибо душу
поглотила песнь Грозного. Сидели
недвижные, немые, и казались
черным рядом надгробных изваяний
на собственном кладбище. — Только снова
тот самый отрок в золотых кудрях
важно выпятил грудь и, лицемеря,
отвечал:
— Разве горная газель
могла забыть свой голос...
И не кончил,
смутясь, ибо покоились на нем
два ясных глаза; и вложил смущенно
кончик мизинца в рот, словно ребенок,
что солгал и попался, и усмешка
пристыженно играла в ямках щек.
И улыбнулся ему Светлоокий
улыбкою прощения; но скорбно
стало его душе; и отошел
снова к утесу, и взором унесся
в небо.
А песнь Загадочного крепла,
нарастала, как буря, как звериный
рев, увлекая буйными волнами
юношей; и зарычали они,
словно львята, и вместе с мощью клича
в них нарастала ненависть сильнее
смерти, пронизывая, опьяняя,
искажая лицо и зажигая
черное пламя в глазах. И качнулась
тогда река сплошной черной громадой
от берега до берега в едином
колыханьи, как будто бы дитя
в колыбели, и вместе зашатались,
зазмеились, забегали в пучине
рыбками золотыми искры звезд:
"Ибо то — Песнь Гнева, что в ночь Божией мести
Родилась, восприята кострами,
Из крови отцов и детей, и из девственной чести,
Растоптанной в муках и сраме..."
Но в этот миг вскочил кудрявый отрок
и показал рукой на крутизну
по ту сторону волн, и закричал:
— Смотрите!..
Юноши подняли взоры,
и упало в них сердце: там, напротив,
с высоты, что над кручею обрыва,
словно ангелы, легкие, касаясь
едва земли, нисходят ровным рядом
белотелые девы. Стройной нитью,
нога к ноге, идут они, и руки
подняты, словно тянутся к лучам
месяца, и, как очи одержимых
лунным недугом, закрыты глаза;
на челе их — терновые венцы,
и муки мессианские застыли
в чертах лица; в тени ресниц их дремлет
изначальная вера, и улыбка
на губах опочила.
И узнали
их юноши, и замерло в них сердце:
ибо девы, с закрытыми глазами,
близились к темной круче над рекою,
и чрез мгновенье останется шаг
между ними и пропастью. Вскочили
юноши, закричали, замахали
руками — но, не внемля и не видя,
не открывая глаз, легкие, ровным
рядом, нога к ноге, двигались девы
своим путем. И вот — последний шаг.
Длинная, ровная нить из алмазов
мгновенно распахнувшихся очей
на один миг сверкнула и погасла —
и вереницею аистов белых
понеслись они в черную пучину.
С воплем ужаса юноши вскочили
и ринулись с обрыва. Словно гривы,
стали дыбом их кудри на лету —
и уж роют руками чрево бездны,
и, вынырнув, плывут наперерез
пучины. Вот уж головы покрыла
тяжкая тень крутизны, что на том
берегу... Полдороги... И завыла,
вздыбилась, обезумела река;
черный, огромный вырос вал из чрева
бездны, и бросил отважных назад,
и ринулись опять они на приступ
его гребня. И мощный вал застыл,
притаился, навис сплошной стеною —
и в нутре его злая назревала
мысль. Юноши боролись и взбирались
выше и выше — вот уже они
на гребне вала, ясно из-за гребня
слышны девичьи вопли — но раздалась
в это мгновенье под ними громада,
и в ней разверзся, подобный ущелью
смерти, черный провал — и понеслись
юноши в ту зияющую глубь
и там, на дне, столкнулись головами
о головы подруг...
Тяжкая тишь,
спокойствие насыщенного зверя
опустилось над пропастью. Замкнулось
над смелыми ущелье, и по темной
глади реки неслышно поползло
что-то тяжкое, черное, большое
и поплыло за трупами вдогонку,
словно черная лодка — или гроб...
А светлоокий юноша стоял,
невредимый, у выступа утеса,
один, один; и закрыл он руками
лицо свое, и рухнув, зарыдал,
зарыдал, зарыдал...
VI
Но когда встал он
и обычно вознес очи гор?,
то увидал — там, над высями кручи
напротив, непорочная, как ангел
чистоты, белотелая, печально-
окая, одинокая, стояла
девушка и смотрела прямо в очи
ему, и над ее головкой в небе
сияла Серна Зари...
И забилось
его сердце. Впервые за всю жизнь
опустил он глаза — и погрузился
в черную воду взор, и там почил
на отраженьи девушки в пучине
с предрассветной звездою над челом:
то впервые за всю страшную ночь
он заглянул в пропасти Аваддона.
И вдруг снова поник он на колени
перед отраженным образом, прикован
глазами к бездне чрез муку любви,
и его губы, томясь и тоскуя,
шепнули:
— Ты ль это, сестра?..
И смолк,
и не продолжил, ибо одолело
бушевание сердца, и душа
задыхалась своею полнотою...
Но овладел собою через миг, и
открыл глаза широко — и они
стали глубже, и греза в них бродила,
и, больная, ужалена любовью,
кровоточа, в глубине трепетала
душа; и вновь закрылся взор от боли
великого бесхитростного сердца,
и странным звуком, робким и печальным,
словно ропот таинственно-незримый
родника под травою на закате,
хлынула из груди его молитва.
ИСПОВЕДЬ
"Ты ли это, единственная, ты ли,
огонек моего пути, святая
души моей от первого дыханья
поныне, ты ли с вершины холмов
на безжизненном острове предстала
мне под крылами Зари, под венцом
ее звезды?
Из глубины моей
жизни к тебе мириадами воплей
о помощи давно, вечно взывала
