Упала слеза на свечу, по морщинам скатившись,

И свечу погасила.

Окривела Господня Суббота! И женщина страхом

И позором объята:

«О мой Бог, ты отверг приношенье рабы твоей бедной

Но Суббота-то в чем виновата?

Почему ты ей выколол глаз?» Под субботним платочком

Затряслись ее плечи.

В тихом, сдавленном плаче стояла, в печали молитвы

Смотрела на свечи.

И взывали из сердца ее праматери, и херувимы

Из гортани рыдали:

Слышишь, Славы Престол, слышишь, ухо небесное, — этот

Голос печали?

И слеза, словно жгучая капля огня, соскользнула

Со щеки и упала

На свечу, что погасла, — и вновь засветилась

Та свеча, как сначала.

Мама открыла глаза — и я вижу: свет семидневный

Вспыхнул с огнем воедино,

Это вдову, что молилась за нас, за Израиль,

Поцеловала Шехина[33].

1931 

Перевод С. Липкина 

[34]

Меня опять Он к вам послал,

когда ревел могучий вал

и по ветру носились вы,

как груда высохшей листвы,

и руки падали у вас,

и силы таяли в груди.

И в ваш последний грозный час

явился Он и рек: «Иди!»

«Им тяжело, — сказал мне Он, —

им слишком больно. О, скорей

иди! У них ты вырви стон,

исторгни слезы из очей.

Пусть будет стон, как лязг металла,

слеза — как молот тяжела,

чтобы земля затрепетала

и зло и горе отрясла».

И я пошел. Пускай каменья,

преграды были предо мной, —

меня могучее стремленье

толкало с силой неземной.

Я знал, что гаснет ваше пламя,

я знал, что вы в змеиной яме,

что ветер потушил огни,

что вы во тьме, одни, одни...

И ваша боль меня толкала,

и вам помочь душа алкала.

Он дал на горе душу мне:

она полна чужой тоскою,

горит, не ведая покоя,

горит на медленном огне.

Я знал, — вам горько, тяжело,

и думал: «Ищете меня.

Познали мрак, и гнет, и зло, —

зовете свет и ждете дня.

Иду! Лечу! Сейчас предстану.

Ведь дорог день и дорог час.

Лизать я буду вашу рану,

дыханьем уст согрею вас.

И с вами буду я страдать,

молить, чтоб раны не горели.

Так лишь у детской колыбели

томится страждущая мать.

Иду, лечу! Я вас укрою,

я дам вам новую зарю.

Бог одарил меня душою,

вам эту душу подарю.

И мне язык Иегова дал.

Он — острый блещущий кинжал.

Коль вы из камня — он железный,

коль вы железо, он — булат.

Народ, и встанешь ты из бездны,

могуч и пламенем объят!»

Теперь пред дверью стал пророк.

Напрасен зов, — ответа нет.

Тяжелый мрак главу облек,

погас мой луч, мой яркий свет.

Я встретил здесь позор и стыд,

передо мной закрыли дверь,

и слово Божие звучит

насмешкой горькою теперь.

Я не скажу вам ничего:

вам слово чуждо и мертво.

Кричал я средь камней и скал —

и первый крик мой вихрь умчал.

Еще издал я тяжкий стон.

Упал, как искра в копну, он

и вспыхнул пламенем на миг —

и пеплом стал. А третий крик

отдался в небе, как раскаты,

и даже вам он в грудь проник...

Лежите, трепетом объяты, —

но поздно, поздно, и увы! —

вам не поверят, как когда-то,

ни Бог, ни я, ни сами вы.

И вам не будет утешенья:

я душу сжег моим огнем,

и между нами цепи звенья

я навсегда рассек мечом.

Теперь на вас всю злобу волчью,

весь гнев, всю горечь изолью.

Я вас разлившеюся желчью,

своею кровью оплюю.

И вот что мне поведал Он:

«В последний раз издай свой стон

и испусти свой вздох тяжелый,

чтоб задрожали горы, долы,

и крикни им:

 «Народ, народ!

Настанет день и час придет, —

Я мощью одарю народы,

их путь залью зарей свободы,

и стройно жизнь их потечет.

Но будешь ты стучаться в дверь

к чужим в тоске, как я теперь.

И перед ними на колени

падешь с мольбою о спасеньи,

ища хоть луч, хоть искру света, —

но будет смех взамен ответа.

И светлый гений новый путь

откроет к новым дивным сводам

не вам, рабы, — иным народам.

О, разорвется ваша грудь

от стона средь ночной тиши!

И слез остатки, что таятся

на дне измученной души,

ведь наконец-то просочатся.

Бежать вы будете, как тени,

из края в край, из дома в дом,

и град вас встретит оскорблений,

как нищих на пиру чужом.

Просить пойдете ради Бога,

презрения печать.

В рубище, стоя у порога,

начнете раны открывать,

толпе показывать спеша,

и руку жалобно прострете,

и низко голову пригнете,

прося несчастного гроша.

И вам земля могилой станет,

беззвездной будет ваша ночь,

и жизнь, как мертвый лист, увянет,

ваш стон развеет вихорь прочь.

Уж гром гремит, идет гроза.

Пусть тяжела падет слеза,

как весь ваш непрощенный грех, —

вы все услышите лишь смех.

Ваши мольбы не долетят

до трона вечного Творца.

Вас вихрь умчит, поглотит ад,

ад без границ и без конца».

И рёк Господь:

 «Пусть принесут

пророку глиняный сосуд,

а он о камни разобьет

и крикнет:

 «Так погиб народ!»

Пусть крикнет, как грохочет буря.

Потом измученный, понуря

главу тяжелую на грудь,

без слез, без слов, угрюм, как тень,

пойдет в обратный долгий путь.

Но бьет ваш час и близок день!»

1901

Перевод с идиш С. Маршака 

Еще сохранились на нашей чужбине

Забытые миром, глухие углы,

Где древний наш светоч дымится поныне,

Чуть видно мерцая под грудой золы.

Забитые души, унылые души,

Последние искры большого костра,

Там чахнут, как травка средь зноя и суши,

Без срока, без смысла, без зла и добра.

И вот, иногда, по глухим этим гнездам

Проходишь ночною порой, одинок,

В тот час, когда счету нет на небе звездам,

И шепчет трава, и шуршит ветерок, —

И вдруг донесется невнятно и тупо

Бормочущий голос, тоскливый, как вой.

И тень ты увидишь в окошко — тень трупа,

Который трясется, как будто живой —

Дрожит, озаренный мерцающей свечкой,

Бормочет и стонет под шорох страниц:

То учится юный Подвижник за печкой

В одной из молелен-темниц.

Не день, не неделю, не месяц он занят, —

Шесть лет в этом доме провел он подряд:

Здесь детство завяло и юность уж вянет,

И выцвели щеки, и вылинял взгляд.

Шесть лет — лучших лет расцветающей силы,

Как тень, пролетели над ним без следа,

Как будто далеко от этой могилы

Шло время, не зная дороги сюда;