Роса на Хермоне[7] , как жемчуг, ложится 

Или слезами сочится? 

Струится ли светлый поток Иордана, 

Высится ль гор вереница? 

Спускаются ль с неба тяжелые тучи, 

Предвестники горя-печали? 

Спой, птица, о крае, где пращуры наши 

Жизнь и смерть познали. 

Не вянут ли мирты, взращенные мною[8] , 

Как сам я теперь увядаю? 

Когда-то и я был цветущим и сильным, 

О том лишь, увы, вспоминаю. 

О чем шепчут листья кустов придорожных, 

Ответь-расскажи, моя птица; 

О давних изгнаньях, о новых надеждах 

На то, что страна возродится? 

А братья мои, те, что пашут и сеют, 

Какие поют они песни? 

Обресть бы мне крылья и перенестись бы 

В край роз и миндаля чудесный! 

А что расскажу тебе я, моя птица? 

В чем ты ожидаешь признанья? 

Не песни, а плач от меня ты услышишь, 

Стоны и причитанья. 

Поведаю я всем известную повесть 

О тяжкой судьбе на чужбине, 

О бедах несчетных былых и грядущих, 

О зле, торжествующем ныне… 

Оставь же меня и лети, дорогая, 

В пустыню лети или в горы. 

Для пения создана ты, не для плача, 

Для счастья, а не для позора. 

Не стон наш с тобою излечит больного, 

Не он зарастит мою рану. 

От слез только сердце, как мятые травы, 

Глаза застилает туманом. 

Кончаются слезы — нет больше надежды, 

Но боль — без конца, без начала: 

Мир тебе, птица, и дай Бог, чтоб радость 

В песне твоей звучала.

1891

Перевод Я. Либермана

Тот же старец, ветхий, слабый,

Весь он высох, весь в морщинах,

Так же возится уныло

Он средь книг своих старинных.

Та же ветхая старушка

Все чулки чинит и вяжет,

Вечно молится, без клятвы

Слова старая не скажет.

Так живут они полвека,

С каждым годом жизнь их тише;

Тот же кот на том же месте;

Полусонный, ждет он мыши.

Стены — в серой паутине,

Как в запыленных волокнах.

Как когда-то, вижу груду

Мертвых мух на тусклых окнах.

Юный, бодрый мир остался

Там, за этими стенами.

Здесь все тихо, здесь вы те же,

Здесь истлеть бы вместе с вами!..

1891 

Перевод Л. Яффе

О ветхие книги, страницы Талмуда,

 сказания древней Аггады, —

у вас во мгновенья тоски одинокой

 душа моя ищет услады.

Как червь, что зарылся в расселине камня,

 таясь среди мрака и пыли,

так робко я кроюсь под сень вашей тайны

 от злобного гнета насилий.

Во тьме непроглядной бреду по дороге,

 и небо туманом одето —

вы рвете туманы, и льется мне в сердце

 луч новый от вечного света.

И, бросив погоню за тенями жизни,

 стихая под сенью Аггады,

я плачу, и тихо из груди родимой

 впиваю напиток отрады.

Живу средь народов презренный и жалкий,

 не смею дать волю рыданьям:

я столько рыдал бы, что слезы б иссякли,

 но только с последним дыханьем.

Была прежде арфа — и арфу я скорбно

 повесил на иве прибрежной,

и горько заплакал, и слезы ту арфу

 умчали волною мятежной.

Ой, арфа, певица напевов Егуды!

 Теперь эти струны разбиты —

а некогда пели псалмы Адонаю[9]

 и гимны красе Шуламмиты[10]...

Угасли цари — песнопевцы Сиона;

 ни трона, ни струнного звона...

Свирель моя скорбной голубкой тоскует

 на чуждых реках Вавилона.

Но были в изгнаньи певцы и герои —

 герои народного духа,

и отзвуки арфы звенели в их сердце

 и в памяти чуткого слуха;

и вникли те люди в народную душу

 пытливостью вещего взгляда,

и дивные звуки умолкнувшей арфы

 спасли — и родилась Аггада!

И в дни морей скорби — как струн, я касаюсь,

 страниц обветшалых рукою —

поплачу над ними о горе народном

 и сердце мое успокою;

и вижу тогда я величье народа,

 с главой выше горних туманов,

и чую душою, что черви воспрянут

 и — верь! — победят великанов.

1892 

Перевод В. Жаботинского

Не птицею, вольно и гордо раскинувшей смелые крылья,

Не львом, раздробившим затворы в стремленьи к пустыням и

 воле, —

Собакой, побитой собакой, стыдясь своего же бессилья,

Бежал я сегодня далеко в широкое чистое поле.

И полем иду я и внемлю беседе меж Богом и нивой,

И слышу под ласками ветра шуршанье высокого стебля,

И шорох ползущего гада, и лепет потока ленивый,

И то, что рокочут колосья, тяжелые космы колебля.

Уйду я глубоко и скроюсь, зароюсь в рокочущий колос,

Сольюсь и отдамся в истоме волненью могучего жита:

В далеком молчании леса учую загадочный голос,

И станет великая тайна и мне на мгновенье открыта,

И кинусь на влажную землю, прильну и приникну, рыдая,

И стану пытать я печально у лона праматери вечной:

Скажи мне, о мать и царица, скажи мне, родная, святая,

Зачем и меня не вскормила ты грудью живительно-млечной?..

Все тихо. На западе солнце склонилося к горному краю,

И стебли меня, как родного, как будто бы с ними же рос я,

Укутали нежною тенью, и в ней я неслышно ступаю —

И небо вверху надо мною, а справа и слева колосья.

И тучки по синему небу плывут-расплываются, тая,

И крадутся тени по ниве, исполнены медленной лени;

Но миг — и рассеется тучка, и нива блестит золотая,

И дремлет под ласками ветра, и грезит в игре светотени...

 Вдруг повеяло вихрем, пронеслася прохлада,

 Встрепенулись колосья, поклонились глубоко

 И, шумя побежали, словно робкое стадо,

 Побежали далеко-далеко.

 Побежали в долину, прокатились как волны,

 Рокоча докатились до зеленого бора,

 И разлился невнятно, светлой радости полный,

 Бодрый шум золотого простора.

 Что бежите, колосья, и куда, золотые?

 Саранчей что шумите в беззаботном разгуле?

 Отчего засверкали ваши брови густые,

 Мотыльков легкокрылых спугнули?

 Не вдогонку ль несетесь пробегающей тени,

 В синий край, где раздолье, ширь и вольная воля?

 Или мчитесь в отчизну сонных грез и видений,

 О, колосья широкого поля?

Но вихрь улетел, и колосья забыли минуту испуга,