И наполнялась по края
Обильем сладким грудь моя,
И чуткий напрягался слух,
И ждал Шехины близкой дух…
И средь пустынной немоты,
Чу, — ясный голос: «Где же ты?..»
И удивленною листвой
Взгудели, смутной головой
Кивают мне древа, поют:
«Кто ты, вошедший в сей приют?..»
VI
Есть Божий, внятный нам язык —
Язык молчанья. Всякий лик
Земной и горней красоты
В нем есть, и все цветут цветы;
Но соткан он из эхо снов,
И нет ни звука в нем, ни слов.
На нем миры творящий Дух
Непостижимо грезит вслух;
И в нем, поэт, своей мечты
Истолкованье ловишь ты.
Глашатай знамений святых,
Он вечно развивает, тих,
Свой свиток огненных словес,
Являя духу свет небес
И снег вершин, и сумрак недр,
И злато нив, и мощный кедр.
Лет горлиц белых и орла,
И стройные людей тела,
И тайну ясную очей,
И по волнам игру лучей,
И ярость бешеных стихий,
Когда огня всклубится змий
Иль хляби вод идут на брег,
И звездочки падучей бег,
И солнца низкого пожар,
И вещий мед закатных чар…
И Заводь тихая, во сне
Свою загадку пела мне
На том же языке живом.
И в непробудный водоем
Глядел я подолгу, — и вот,
Предо мной — не заводь вод,
А глаз лазоревый… Открыт,
Он в небо небом недр глядит,
Неизреченных полон дум,
Как леса непробудный шум…
1905
Перевод Вяч. Иванова
СВИТОК О ПЛАМЕНИ
I
Всю ночь оно пылало, воздымая
ввысь над горою Храма языки
огня. С высот опаленного неба
брызгали звезды ливнем искрометным
наземь. Или Господь Свой трон небесный
и Свой венец вдребезги раздробил?
Обрывки красных туч, перегруженных
кровью с огнем, скиталися в просторах
ночи, неся по далеким горам
скорбную весть о гневе Бога мщений
и о Его ярости возглашая
скалам пустынь. Не Свою ли порфиру
разодрал Адонай и по ветрам
клочья развеял?
И великий ужас
был на дальних горах, и дрожь объяла
хмурые скалы пустынь: Бог отмщений
Иегова, Бог отмщений воссиял!
И вот Он, Бог отмщений, в дивной славе
Своей, покойный, грозный, восседает
на пылающем троне, в сердце моря
пламени, облачен в пурпур огня,
и угли раскаленные — подножье
стопам Его. Кругом в безумной скачке,
в бешеной пляске вьются языки.
Над головой Его шипит пожар
и со свистом засасывает, жадный,
пространства мира. Спокоен и грозен
сидит Он, мышцы Его скрещены,
и от взоров очей ширится пламя,
и выше воздымаются костры
от мания ресницы.
Пойте Богу
песнь пламени, о, буйный хоровод
огневого радения!
II
Когда
засверкала заря на горных высях
и по долинам лег белесый пар,
тогда смирилося море пыланий,
и земля поглотила языки
от обожженной Божией святыни
на горе Храма.
И ангелы свиты,
согласно чину священного хора,
собрались на заутреннюю песнь
и распахнули окна небосвода,
и показали головы наружу
над горой Храма: отперты ли входы
святыни, и клубится ли над нею
дым курений?
И видят: Саваоф,
Ветхий днями, над грудами развалин
восседающий в сумерках зари,
в черный дым облачён, и прах и пепел —
Его подножье. Голова поникла
на скрещенные мышцы, и над нею
скорбь нависла горою. Молчалив
и угрюм, озирает Он обломки
разгрома; гнев и ужас всех веков
и миров омрачил Его ресницы,
и во взоре великое застыло
безмолвие.
Гора еще дымится.
Кучи пепла и тлеющей золы,
дымные головни, скирды багровых
углей, нагроможденные, сверкают
словно россыпи камней самоцветных
в молчании зари.
Но Ариэль,
Огненный Лев, издревле возлежавший
днем и ночью на жертвеннике Бога, —
Ариэля не стало. Только прядь
его гривы, последняя сиротка,
мерцает, и дрожит, и умирает
на обгорелых обломках, в молчаньи
зари.
И поняли ангелы свиты,
что сделал им Господь. И содрогнулись,
и с ними все предутренние звезды
затрепетали; и ангелы лица
окутали крылами, чтоб не видеть
скорби Господней.
И гимны заре
сменилися безмолвной песнью горя,
беззвучно-внятной жалобой. И молча
отвернулись и плакали они,
каждый ангел один с своей душою,
и весь мир с ними плакал в тишине.
И некий вздох, беззвучный, но глубокий,
со дна земли поднялся и разнесся
и разбился в безмолвии рыданья.
То разбилось, разбилось сердце мира,
и невмочь стало Господу крепиться,
и очнулся Господь, и львиным ревом
возревел, и всплеснул руками в боли —
и поднялась Шехина с пепелища,
и сокрылась в загадочности Тайн...
III
А над горою Храма, в вышине,
стыдливая, печальная, блистала
Серна Зари, с лазурного шатра
озирая развалины, и тихо
ресницы, серебристые ресницы
трепетали.
И юный ангел Божий,
светлокрылый, с печальными глазами,
обитавший в лучах Серны Зари
на страже Затаенных Слез-жемчужин
в чаше Безмолвной Скорби, — увидал
ту прядь огня из гривы Ариэля,
что мерцала, дрожала, умирала
средь обожженных каменных обломков
на горе Храма.
И дрогнуло сердце
ангела, жалостно и больно стало
его душе, да не умрет последний
уголек Божества, — и на земле
не останется пламени святого,
и дивный светоч Божьего народа
и Божиего дома догорит
навсегда.
И понесся, покидая
Серну Зари, с кадильницей в руке,
и опустился на горе развалин,
и приступил трепетно к алтарю,
и выгреб из святого пепелища
Божье пламя; и крылья распростер,
и умчался. Одна только слезинка,
зашипев, утонула в жгучем пепле, —
и то была единственная капля,
что пролил ангел дотоле из чаши
Безмолвной Скорби, — слеза умиленья
и отрады о чуде, о спасенном
уцелевшем Огне.
И ангел несся
меж легких тучек, и пламя святыни
в его деснице. Тесно, тесно к сердцу
прижимал он добычу и устами
ее касался. Радостно мигала
ему Серна Зари, и сердце билось
родником утешенья и надежды.
И унес он ее на голый остров,
и опустил на клык крутой скалы;
и поднял к небу печальные очи,
и шепнули уста беззвучно:
— Боже
милосердный, спасающий, вели,
да угаснет последнее пламя
Твое вовеки!
И призрел на душу
светлокрылого ангела Господь,
и дал пламени жизнь; и поручил
его Серне Зари, и повелел:
