— Заспались все, — сказал Гершко.

— Какой там заспались, — усмехнулся Мошко. — Они теперь тютю… Проснулся я ночью… вышел… вдруг вижу: сам патриарх, как разбойник, в казачьем: шабля и пистолет у пояса… Да и Михайло, и Денис, и Микола лях, и кузнец, — вси, вси як есть, как казаки… и до лясу…

— Ой вей мир, моя бидная головушка, — завопил Гершко. — Получал я по десять карбованцев в мисяц от Стрешнева, да десять от лекаря Данилова… Данилова… царского лекаря… и був я здесь за шиша… А тут вин сив на коня, да до лясу… Ой! ой! що буду робыть.

— А я, Гершко… а я… я був тоже шишом… да у химандрита Павла… да у митрополита Пятерых… да у Морозова…

Значит двадцать пять карбованцев и тиждень… Що буду робыть…

— Бачишь, Гершко, у меня конь и конь добрый… а у тебя возок… запряжем, и фур-фур на Москву… Там мы до царского лекаря…

— А завтра шабаш, — прервал его Мошко.

— Шабаш?.. Будем с лекарем справлять.

— Як, во дворци?..

— Во дворци… что ж?., и Шмилек справляе… Вин хоша Данилов, а все же вид наших: …вин такий православный, як мы з тобою… Дают гроши — и добре… Бачишь, коли б гроши не платили, так було б фе!.. А за гроши, так я на мечети за мулу, як кот, буду мяукать…

Гершко и Мошко побежали стремглав на конюшню, запрягли лошадь в маленькую повозчонку и помчались в Москву.

Ехали они весь день с роздыхами, и когда шабаш уж наступал, т. е. когда настал вечер, они въехали в город.

Усталая их лошаденка едва передвигала ноги, но они бичевали ее и дотащились до дворца.

Лекарь Пинхус Данилов, познакомившись с царем во время смоленского похода, сделался его придворным врачем и жил во дворце, где был аптекарский приказ.

Пинхус Данилов был честный человек и вполне заслуживал доверие царя, но имел слабость вмешиваться в политику и, в борьбе бояр с Никоном, он стал на стороне бояр. Считая патриарха тираном, он воображал, что служит верную службу царю, если он низложит его и этим выведет Алексея Михайловича из его железного влияния. Гершко и Мошко, подъехав к аптекарскому отделу, остановились у ворот и оба вошли туда.

Они велели о себе доложить боярину Данилову.

Аптекарский служка побежал с докладом и несколько минут спустя он повел их к кабинету лекаря.

Подойдя к массивным дверям, служка впустил их туда.

— Шалем-алехом[57],— встретил их хозяин в собольей шапке, не боярской, а жидовской.

— С шабашем, реб, — воскликнули оба.

— Звиткиля?

— З монастыря, — ответил Гершко.

— А що там патриарх? — допрашивал лекарь.

— Вин тютю, — вздохнул Мошко.

— Як тютю?

— Тютю, — вздохнул Гершко: — утик на коне… да из ним вся дворня, — пояснил он.

— А куда?

— А куда, як не до лясу, альбо до Киева к казакам. Вин точно як гетман, при шабле, при пистолете, — заголосил Мошко.

— Ой! ой! ой! — взялся за голову Данилов, — то-то буде гвалт… то-то буде гешефт… то-то бояре злякаются…

Лекарь схватил соболью шапку с головы и бросил ее о пол.

— Я до царя… в погоню за ним… Ой, ой, ой, то буде…

Он торопливо оделся и, уходя, шепнул им.

— Шабаш уж здесь справляйте… помолитесь, а я тим часом приду и мы кидишь зробим и повечеряем: рыбу с перцем… гугель и цимес буде… Да я царю о вас скажу… вот и наградит.

— Будем за вас, реб Пинхус, Бога молить.

Данилов побежал во дворец с Постельного крыльца. Ему сказали, что царь собирается ужинать. Но он велел доложить, что по очень важному делу.

Царь встревожился — приход к нему в необычайный час лекаря означал что-то недоброе.

— Уж не заболела ли царица, аль кто из детей, аль царевны-сестрицы, — подумал он и велел тотчас его ввести к себе.

— Никон! Никон бежал, — задыхаясь произнес лекарь.

— Кто тебе сказал?.. — Это ложь, неправда…

— Как неправда, ваше величество, приехал из монастыря Мош… Гер… шо я кажу, Афанасьев и Левицкий, служки патриарха… Кажут, в казачьем патриарх…

— Лгут они, не верь… Ты вот пойди, да прогони их обратно в монастырь. Выехал патриарх по моему указу, да завтра и возвратится… Да накажи им: вздор не молоть, коли спины целы.

— Як же, ваше величество… воны кажут, что на тойре… на евангелии присягнут, що то правда.

— Я говорю, что лгут… и ступай с Богом. Спасибо за добрую службу… да им-то не забудь сказать: пущай не болтают, а едут тотчас домой, да чтоб духа их не было на Москве… Слышишь?

— Слушаюсь, ваше величество.

— Да и ты никому не болтай, как патриарх да бежал? Аль мы его истязали? аль пытали? аль иное делали?.. Теперь ступай…

Царь подал ему благосклонно руку, тот ее поцеловал.

— Вей! вей!., що мы наробыли, — завопил Данилов, влетая в свою комнату. — Садитесь на свой виз, да до дому.

— Як то можно, реб? В шабаш? — ужаснулись оба.

— Що ж робыть? Царь наказал: пущай-де едут тотчас до дому.

— Кинь наш ничего не йв, — заплакал Мошко.

— Да и мы ничего не йлы…

— Не йлы?.. Вернитесь пишки… а по дорозе, в кабаке, и йсты будете, — успокаивал их лекарь. — Царь казав, щоб духу вашего не было в Москви, да щоб молчали: патриарх-де по царскому указу уихав.

— Ой! вей! що мы наробыли, — заголосили оба.

— Уж мы, реб Пинхус, коня у вас заставим, а мы пишки…

— Ким, Гершко, — крикнул Мошко, поспешно схватив товарища за руку и уводя его.

— Щоб тому светлейшему не было ни дна ни покрышки, — ворчал последний, уходя.

Едет святейший всю ночь проселками, и к утру они расположились в лесу отдохнуть и покормить лошадей.

Как простой казак, Никон ложится на траве под деревом и сладко засыпает. С непривычки верховая езда сильно его разбила.

Спит он несколько часов и, проснувшись, требует поесть.

Скудная трапеза кажется ему такою вкусною и он, насытив голод, творит молитву и велит двинуться в дальнейший путь.

В то время, как святейший собирается сесть на коня и поправляет свои волосы на голове, в кустах два глаза на него глядят, а драгун, которому они принадлежат, произносит про себя:

— Он, не ошибся…

Воина этого, когда он приближался, никто не заметил из свиты Никона — все от усталости спали крепким сном.

Но едва только тронулся Никон со свитою в путь, как следовавший за ними драгун поспешил через лес и вышел в поле. Там стояло человек десять драгунов, сильно вооруженных и один из них в блестящей одежде воеводы.

— Боярин, — обратился к нему драгун, — я не ошибся — это не казаки, а сам патриарх и его свита.

— В таком случае нам нужно за ним следить… Мне кажется, патриарх заночует где-нибудь в избе, — тогда мы и заберем их сонных…

— Как прикажешь, боярин.

Отставая от патриарха на несколько верст, они так следили за ним весь день.

К вечеру, как и предсказывал начальник отряда, Никон вынужден был, для того чтобы дать отдых и лошадям, и людям, заехать во встретившееся село.

Здесь они остановились в первой же избе, куда их впустили. Лошадей развьючили, проводили и дали им есть, а люди тоже поели и легли отдохнуть.

Патриарху уступлена изба, и он расположился там на покой.

Вскоре все погрузились в глубокий сон.

Ночью вдруг просыпается Никон: слышен топот лошадей, стук оружия…

Он прислушивается: какой-то голос требует, чтобы отворили ворота.

Никон поспешно выходит.

— Да что, — кричит поляк, — альбо то можно… точно кепи… точно разбойники… Им говорят, казаки здесь… а он «по царскому указу»… Да и мы по указу… проваливай, служивый, коли не хочешь пули в лоб… Мы, надея на Бога… джелебы не…

— Что за шум, — раздался громкий голос патриарха.

— По указу государеву, святейший патриарх, — раздается голос за воротами.

— Святейший патриарх… по указу государеву… измена, — произносит удивленно Никон.

— Прикажи, святейший, и мы искрошим их, — раздается голос поляка. — Аль мало нас? Все ляжем костьми… Джелебы их была сотня, а то десяток… Я и сам пойду… Прочь от ворот…