Через неделю, когда была готова новая яма, еще более глубокая, Морозову и Урусову перевели в эту темницу. Марию Данилову посадили отдельно, поместив ее в городской тюрьме, среди убийц и злодеев.

В яме теперь день и ночь стояла темнота. Сестры не видели друг друга. Было темно, и так тоскливо, что женщины почти не разговаривали. Казалось, сам воздух ямы подавляет звуки.

Сперва узницы еще молились, но Кузмищев, услышав это, спустился к ним и отобрал четки и лествицы, по которым они молились.

Теперь они не могли класть положенного числа поклонов, пока Морозова, оторвав из сорочки длинную полоску, связала материю узлами. По ним теперь читали «Отчу» и «Богородицу».

В яме было так душно, что женщины невыносимо страдали «от задухи земные». Вновь вырытая яма словно дышала сыростью. Влага просачивалась со стен.

Чтобы сделать их существование еще больше невыносимым, Кузмищев приказал приковать узниц к стулу, который они с большим трудом могли передвигать по земле.

Им опускали так мало пищи и питья, что силы оставляли женщин с каждым днем.

Узницы чувствовали, что их смерть уже не за горами.

Прошло лето, пошли осенние дожди, осенние холода, и теперь от стужи нельзя было снимать с себя обветшавшую одежду. Силы оставили так, что узницы уже не могли совершать необходимого количества поклонов. Временами Евдокия ослабевала так, что не могла сдвинуть с места стул, к которому была прикована, и тогда она творила молитву лежа или сидя.

Неожиданно она начинала ползать вдоль стены, нащупывая выход, и когда испуганная Морозова спрашивала, что она делает, в ответ княгиня кричала:

— Душно мне, сестрица, воздуха хочу…

Все чаще Морозова со страхом слушала, как бредит сестра — то казалось, что ее выпустили наконец на волю, что она бродит по лесу или лугу, видит мужа и детей…

Рассудок вернулся к Урусовой незадолго до смерти.

Однажды боярыня проснулась от того, что сестра тормошила ее за плечо.

— Отпой отходную, — услышала Морозова шепот. — Что знаешь, то и говори. А что я знаю, то я скажу.

Морозова, вскочив, стала быстро читать отходную молитву, и умирающая повторяла слова, поправляя плачущую сестру.

Морозова еще продолжала читать, когда княгиня затихла. Не слыша ее голоса, боярыня наклонилась, прислушиваясь к исчезнувшему дыханию.

Но в яме теперь стояла полная тишина.

Только вчера в яму спустили еду для узниц. И теперь сторожа могли несколько дней не показываться здесь.

Морозова испуганно наклонилась к трупу сестры, и поняла, что она действительно умерла.

Морозова закричала, ни никто ее не услышал. Часы проходили за часами, и никто не приходил.

Прошло не менее двух суток, как чувствовала боярыня, когда заскрипел тяжелый засов верхнего входа в яму. В темницу кто-то входил.

Морозова изо всех сил бросилась к входившему, волоча за собой прикованный стул.

— Чего тебе? — испуганно отпрянул сторож, принесший еду.

— Скажи там, наверху, что сестра моя померла, — простонала Морозова.

Сторож недоверчиво стоял на месте, и только когда боярыня повторила, он с криком бросился из темницы, захлопнув за собой дверь.

Когда в подземелье стал опускаться со свечой Кузмищев, здесь впервые появился свет. Морозова, два с половиной месяца просидевшая в темноте, без света, вздрогнула.

Первое, что она сделала — бросилась к лежащей перед ней мертвой сестре, труп которой начал уже издавать зловоние. Она не узнала лица сестры, серого, измученного страданием и болезнью.

— Отпеть нужно, — не глядя на боярыню, проговорил дьяк.

— Не должны никониане истинных православных отпевать, — зло ответила Морозова. — Ангелы отпоют ее.

— Как знаешь, — пробурчал Кузмищев.

Он позвал стрельцов и приказал тут же, в яме, выкопать могилу.

С трудом сдерживая рыдания, Морозова начала читать погребальный канон.

Та, которая еще недавно была с почетом принимаема во дворце, была уже завернута в рогожу и опущена в яму.

Стрельцы начали засыпать землю.

Морозова больше не могла сдержать себя. Бросившись к могиле, она упала на землю и с воем стала биться о нее головой.

С этого дня потянулись для Морозовой однообразные дни заключения.

Как сквозь сон восприняла она приезд от государя посланцев с вещеванием, с обещанием вернуть все богатство и почести, если только согласится она не держаться старой веры, еще один приезд какого-то инока, затем митрополита — ни с кем не хотела говорить боярыня, и сами посланцы, смущенные ее поведением, скоро уезжали.

Наступила осень, сырая, глубокая. Целыми днями моросил дождь.

Ни один звук не проникал в глубокую яму, но по глинистым стенам катились потоки воды. Глинистый пол пропитался влагой, раскис, и ноги были постоянно сыры. Солома, на которой спала боярыня, давно сгнила, тошно пахала.

Сама Федосья Прокопьевна сильно ослабела. Она уже не могла молиться, и все время лежала на гнилой соломе, погруженная в свои думы.

В яму поселили Марию Данилову, но даже это не могло расшевелить боярыню. Она не могла видеть соседку в темноте, и только слышала ее тихие молитвы, временами повторяя своими пылающими от лихорадки губами молитвенные слова.

Время от времени она впадала в забытье и, очнувшись, шевелила рукой, словно хотела нащупать свою соседку.

Цепи звенели, и Данилова испуганно спрашивала, что с ней.

— Скоро, скоро расстанемся мы с тобой, — тихо отвечала Морозова.

Через два дня стрелец принес в яму питье.

— Есть ли у тебя отец и мать? — подняв голову, спросила Морозова парня. Стрелец молчал.

— Умилосердися, раб Христов…

— О чем ты? — испугался стрелец.

— Есть хочу… Дай мне калачика…

— Боюсь, госпожа.

— Ну, хлебца…

— Нельзя мне. Не смею, госпожа.

— Ну, дай еще сухариков.

— Запрещено, госпожа. Дьяк не велел давать пищу в те дни, когда подаю питье.

Морозова замолчала, но немного погодя, как ребенок, повторила:

— Ну принеси хотя бы яблоко или огурчик.

Стрелец молчал.

Молчала и Морозова.

— Если невозможно все это, прошу тебя, когда умру, укрой меня в рогожу и закопай возле сестры.

Пораженный ее просьбой, стрелец прошептал:

— Все исполню, как ты говоришь.

Данилова, слушая этот разговор, молча плакала.

— И еще, — попросила Морозова. — Не подобает мне, чтобы тело в нечистой одежде легло в землю. Возьми мою сорочку, выстирай в реке. Господь за это заплатит.

В ту же ночь она стала ослабевать. Заплетающимся языком она позвала чутко дремавшую Данилову.

Данилова подошла к боярыне и обняла ее.

— Читай отходной канон, сестрица!

Данилова прерывающимся от слез голосом начала читать отходные молитвы, но умирающая уже не могла за ней следить.

Изредка только она повторяла слова, но вскоре совсем замолкла.

Закончив отходную, Данилова нагнулась к Федосии Прокопьевне. Перед ней лежал холодеющий труп.

Боярыни Морозовой не стало в ночь на второе ноября.

Схоронили ее, как и обещал стрелец, тут же, в яме.

Не надолго пережила ее и Данилова: она скончалась через месяц.

Опустевшая, ставшая ненужной тюрьма была сломана, постройки и ограда разобраны, ямы закопаны.

Еще в прошлом столетии на этом месте, ровном, покрытом травой и кустарником, виделся вросший в землю камень:

«Лета 7180 погребены на сем месте сентября в 11 день боярина Петра Семеновича Урусова жена его, княгиня Евдокия Прокопьевна, да ноября во 2 день боярина Глеба Ивановича Морозова боярыня Федосья Прокопьевна, а в инокинях инокиня-схимница Феодора, а дщерь окольничаго, Прокопия Федоровича Соковнина. А сию доску положили на сестрах своих родных боярин Федор Прокопьевич до окольничий Алексей Прокопьевич Соковнины».

Так окончилась жизнь одной из великих исповедниц старой веры на Руси.