Думный дворянин сидел у стола и что-то писал.

Кони быстро донесли Чудовского архимандрита до царского дворца.

Царь находился в Грановитой палате, посреди бояр.

Заметив вошедшего Иоакима, государь подал знак, чтобы он подошел к нему.

Алексей Михайлович наклонил к архимандриту голову и тихо спросил:

— Ну, что?

Иоаким, не осмеливаясь ответить громко, прошептал на ухо царю:

— Государь, не токмо боярыня Морозова стоит мужески, но и сестра ее княгиня Евдокия, обретенная в ее дому, также ревнует своей сестре и твоему повелению сопротивляется крепко.

Царь нахмурил брови и заметил:

— Княгиня смирен обычай имеет и не гнушается нашей службы, а вот люта эта сумасбродка!

— Нет, государь, — упрямо сказал Иоаким, — и Евдокия Прокопьевна не только уподобляется во всем своей сестре старшей, но и злей ее ругается над нами.

— Коли так, то возьми и ту, — резко проговорил государь.

Услышав это восклицание царя, Урусов, стоявший недалеко, вздрогнул; он понял, о ком идет речь.

Алексей Михайлович точно ненароком взглянул на князя.

Но князь Петр молчал, сознавая, что не может ничем помочь делу.

Чудовский архимандрит возвратился в дом Морозовой.

На этот раз он захватил еще с собой диакона Иоасафа.

В опочивальню архимандрит вошел с дьяконом. Чувствуя теперь за собою силу, Иоаким не стал стесняться. Он распоряжался в доме Морозовой, как полный хозяин.

— Вели согнать сюда всю челядь, — приказал он дьяку.

Стрельцы прошли во внутренние покои, где в задней половине дома было немало женской прислуги.

Сам же думный дьяк обшарил ближние к опочивальне горницы.

В одной из них он натолкнулся на спавшего молодого человека и, догадавшись, что это молодой боярин Морозов, не стал его будить и осторожно вышел из горницы.

В остальных покоях он не нашел никого и возвратился в опочивальню.

Сбившись в кучу, стояли согнанные в опочивальню женщины.

Архимандрит и дьякон Иоасаф сидели за столом и поочередно вызывали каждую из них.

— Како крестишься? — спрашивал Иоаким.

Женщины испуганно глядели на спрашивающего и крестились.

За ними внимательно наблюдал Иоасаф.

— Не так, — говорил он громко, замечая староверческий крест.

Женщины вздрагивали, и некоторые старались сложить пальцы по новому.

Таких дьякон ставил налево, тогда как двух из них, Ксению Иванову и Анну Соболеву, он поместил на правую сторону.

— Сии две в староверском перстосложении укрепились, — указал он на них Иоакиму.

Затем архимандрит приступил к допросу челяди, выпытывая, где старицы и Мелания?

Но чуть ли не все говорили, что ничего не знают.

Затем архимандрит обратился к лежащей на постели боярыне:

— Понеже не умела ты жить в покорении, но в прекословии своем утвердилась, а потому царское повеление постигает тебя, и из дому твоего ты изгоняешься! Встань и иди отсюда! — и он повелительно взглянул на боярыню.

Морозова не сделала ни одного движения.

— Встань, говорю тебе, — повторил архимандрит. Но боярыня не трогалась.

— Ты видишь, что я больна ногами, — проговорила она.

— Попробуй, — с усмешкой заметил Иоаким.

— Говорю тебе опять: ни стоять, ни ходить я не могу, — решительно ответила Морозова.

— Ну, иди ты сюда, Авдотья Прокопьевна, — крикнул архимандрит в чулан.

Урусова отозвалась, что она тоже не может.

— Ишь, сколь разнедужились, подняться не могут, — насмешливо промолвил диакон.

— Эй, — крикнул думный дьяк стрельцам, — посадите-ка боярыню да княгиню.

Сестер быстро посадили и по приказу архимандрита понесли из опочивальни.

Когда арестованные были уже на крыльце, в опочивальню ворвался молодой Морозов и громко вскрикнул:

— Матушка, матушка, где ты?

Морозова не слышала его крика.

Вынесенных из опочивальни сестер думный дьяк приказал снести в людские хоромы, в подклеть, и опутать ноги тонкою цепью. К дверям подклети была поставлена стража.

Оставшись одни в пустой подклети, сестры ползком добрались одна до другой, обнялись и горько заплакали.

Между тем Иван Морозов, оставшись один в опустевших комнатах, не знал, что предпринять.

Молодому боярину шел в это время двадцатый год.

Он был похож на отца, Глеба Ивановича, ростом, густыми, слегка вьющимися каштановыми волосами и большими открытыми голубыми глазами.

К сожалению, ни мужеством покойного Морозова, ни настойчивостью своей матери он не обладал.

Иван Глебыч имел мягкий, женственный характер. По какой-то странной случайности он не попал под влияние Аввакума и прочих фанатиков, окружавших его мать.

Оставшись теперь один, он не знал, что предпринять.

«Пойду я прямо к царю, припаду к его ногам и буду молить за матушку», — мелькнуло в голове.

Несомненно, это намерение, будь оно исполнено, изменило бы участь Морозовой.

Государь, почитая память Глеба Ивановича, не отказал бы исполнить просьбу его сына. Но слабохарактерный юноша сейчас же откинул это предположение и начал придумывать другое.

Иван Глебыч сам не помнил, как добрался до задней половины дома.

Изумленно окинув взглядом эту горницу, он вспомнил, что здесь жили раньше бежавшие старицы.

В одной из бревенчатых стен горницы внезапно появилось темное отверстие.

Молодой боярин отшатнулся в сторону. В отверстие показалось знакомое ему лицо старицы Мелании.

Она печально улыбнулась Ивану Глебычу.

— Кои беды постигли родительницу твою и сестру ее, тетку твою родную, — сказала Мелания. — А за что? За то, что право верят, за старину стоят. Накинулись на нее еретики, аки псы. Ох, горе, горе! — снова сказала старица.

— Где же они сейчас? — спросил порывисто юноша.

— В подклети, боярин.

— Слушай, — схватил ее за руку Морозов, — пойдем со мною; я знаю, как добраться до матушки!

И, спустившись в отверстие, они потайными ходами добрались до внутренней стены подклети.

Узкое оконце, прорубленное в стене для воздуха, проходило в помещение, где сидели узницы.

— Матушка, — внятно, но тихо сказал в оконце Иван.

— Мы здесь, сынок, — послышался голос Федосии Прокопьевны.

— Я по тебе, родительница, скорблю и плачу!

— Не тоскуй, сынок: мы страждем за православную веру.

— Терпите, миленькие, терпите, — отозвалась Мелания. — Царь небесный воздаст вам за ваши страдания.

— Я выломаю для вас выход, бегите, — порывисто говорил Иван, — вас скроют…

— Мы останемся здесь, — печально ответила Морозова, — что нам суждено, того избегать мы не должны. Прощай, сынок, — прошептала боярыня…

Прошло два дня. Морозова и Урусова по-прежнему сидели в подклети.

К ним никого не пускали, пищу доставляли им стрельцы два раза в день.

Иван Глебыч побоялся лично обратиться с просьбою к государю, но пошел к своему дяде князю Петру Урусову и стал просить его помочь чем-нибудь заключенным.

Спасти жену ему, как собеседнику царской думы, вовсе не стоило труда, даже при больших ее проступках; но он явно этого не хотел.

Его нелюбовь к Евдокии Прокопьевне сказывалась его попустительством; она никогда бы не решилась без его воли на что-либо подобное.

Некоторые современники думали, что он также сам тайно придерживался раскола, и только, не желая терять свое видное место при дворе, не обнаруживал явно своих убеждений.

Урусова несколько смущала участь его детей, оставшихся без матери, но и эта мысль недолго беспокоила его, и он твердо решил представить княгиню своей участи.

Молодой боярин высказал свою просьбу, но дядя нахмурил сурово брови и решительно произнес:

— Не могу просить я царя за недостойных.

Иван Глебыч увидел, что Урусова ничем не уговорить, и хотел было уже отправиться домой, как вдруг дядя остановил его.

— Послушай, племянник, хочу с тобою о деле говорить…