Марисов понял его еще прежде и нисколько не удивился его уклончивому ответу.

Он простился с ним и ушел.

Спустя несколько часов об этом узнала уже царевна Татьяна Михайловна от инокини.

— Так и он не увидит своей невесты, как своих ушей, — сказала она. — Будет у него, как в сказках говорится: по усам потекло, а в рот не попало.

Узнав от Марисова, что Брюховецкий отказался взять его с собою, Никон упал духом.

— Все против меня, — воскликнул он. — Уж кто-кто, а хохлы должны бы были быть мне признательны. Я всегда отстаивал их права; а во время польских волнений открыл я им свободный вход и въезд во все наши земли, открыл их духовенству все наши монастыри, раздавал всегда места их святителям… Наконец, не их церковь присоединил к своей, а напротив, свою церковь присоединил к их… И за спасибо они не хотят даже дать уголка в своих монастырях Никону; не хотят довести до Киева, чтобы я мог съездить в Царьград к патриарху, просить его защиты и заступничества против бояр.

В это время вошел к нему служка его, Иван Шушера[74].

— Кстати ты, Иван, пришел, — сказал Никон. — Мне совет твой нужен.

Он рассказал о поступке Брюховецкого.

— Теперь, — кончил он, — как бы найти, кого бы можно послать в Царьград.

— Да ехать я-то берусь, уж вернее меня человека не найдешь, — обиделся Марисов. — Да лишь бы кто взял с собою в Киев, а там перевалим дальше. Вот, кабы кто из людей обозных Брюховецкого да взял меня, — спасибо бы сказал. Мне самому непригоже идти в их стан: ведь, пожалуй, на гетмана самого наткнешься…

— Так я пойду, — сказал Иван Шушера.

— Но ты, Федот, вот что подумай. Как попадешься, так ведь горе тебе: и пытки, и, быть может, лютая казнь ждет, — встревожился Никон. — Живым себя не дам, дядюшка, — перекрестился Марисов.

— Нет, уж лучше грамоты не пошлю в Царьград.

Он отпустил верных своих слуг. Но на другой день явился к нему Марисов, валялся у него в ногах, целовал руки и ноги и молил послать его к патриарху.

Долго Никон не соглашался, но отчаянье и решимость Марисова были так естественны и так убедительны, что патриарх послал Шушеру и велел устроить отъезд его в Киев.

Шушера отправился в Малороссийское подворье.

Отъезд Брюховецкого предполагался в тот же день, а обоз должен был выступить немного позже.

Для Брюховецкого и его свиты были изготовлены экипажи и верховые лошади, и все это с легким обозом должно было единовременно тронуться из Москвы.

На подворье была страшная суматоха: конюхи перебранивались с казаками, начальство с подчиненными, каждый торопил и ничего не делал, за исключением черного люда. Наконец, вся эта орда устроилась и, вместе с выходом на крыльцо гетмана, вскочила на лошадей и тронулась в путь.

Шушера, присутствовавший здесь, удивился одному: сколько добра всякого они вывозят из Москвы.

Когда же поезд отъехал от подворья, он попросил указать ему одного из обозных голов.

— А вот, Кирилла Давыдович из Василькова, — указал ему на плотного и рослого казака мальчик, которого он спрашивал.

Шушера подошел к казаку и, приподняв немного шапку, обратился к нему:

— Дядюшка, уж вы помилуйте, что я к вам…

— А що маете?

— Ведь вы из Василькова, Кирилла Давыдович?

— Васильковский.

— Видите, целый свет знает вас, вот и я знаю… А имели вы, дядька, племянника?

— Як же, мал… Да ляхи узяли в плин, да так и згинул, — махнул он рукою.

— А коли он не пропал, да в живых?

— Слухайте, хлопци, — крикнул радостно Кирилл к обозной прислуге, — чулы вы?.. Да вот москаль каже, что мий-то Трохиме, — казак, выбачайте… да в живых… вы знали его, хлопци?

— Ни, не знали, да бравый був казак… и чулы мы, як вин невирные и ляцкие головы сик.

— Где же вин, — крикнул радостно казак Кирилл.

— Ладно, покажем, — произнес сквозь зубы Шушера. — А теперь, дядька, я проголодался: пойдем в кабак, да там малую толику пропустим на радостях магарыча. А там я тебе все порасскажу.

Зашли они в ближайший к подворью кабак и, усевшись за штофом, повели беседу.

— То от мене магарыч, — заметил казак, — во здравие живым, а умершим царствие небесное, — и он огромный стакан пропустил сразу в глотку.

— А я за ваше здравие, дядька… Да вот что, Кирилл Давыдович. А что вы возьмете за провоз племянника в Васильков? Он человек денежный, и с него взять-то можно.

— Як же то да з племянника…

— Ничего, дядька, я скажу, что я-де заплатил за него.

— Добре… Да що взять?.. 50 карбованцев, да 50 злотых, да 50 грошей.

— Эх, дядька, уж много-то вы заломили сразу.

— Ну, добре… Я ж так, що племянник… Его батька держит мою двоюродную. Ну, поступлю 50 карбованцев, 50 злотых, а уж гроши… Бог з тобою…

Вынимает Шушера огромный мешок, отсчитывает пятьдесят серебряных новеньких рублей и пятьдесят польских пятиалтынных.

— Яке добро… яке добро… — разбежались глаза казака при виде новеньких рубликов.

Он загромастил их и в кожаный свой мешок опустил в порядке.

— То буде жинце, — говорил он, укладывая рубли, — а то диткам на всяку всячину, — указал он на пятиалтынные.

Когда он окончил это дело, и кошелек его опустился, как в пропасть, в карман его широких шаровар, Шушера налил по большому стакану водки, и они осушили штоф.

Шушера велел подать и другой штоф. Когда его подали, он спросил:

— А как вы, Кирилл Давыдович, поедете?

— Пойдут, — сказал он, — два обоза: один с поклажею, другой с киньями. Я с киньскими.

— Значит, вам нечего первого дожидаться.

— Ни, гетман наказал поспешать с киньми: дома отдохнуть.

— Да, я забыл, дядька, як зовут вашего племянника.

— А я не казав?

— Ни…

— Трохиме… да Трохиме…

— А мой-то — Федот…

— Як?.. Да ты казав, що то мий, мий Трохиме…

— Вижу я вас бравого казака, точно такой, как мой. Ну и думаю, должен быть его родичь аль дядя… Жаль… так уж пожалуйте деньги назад.

— Шкода!.. Як то можно… таке добро… Жинка и дитки що скажут?

— Нечего делать, дядька, ведь мой-то Федот, а ваш Трохиме.

— Нехай твий буде Трохиме… Нехай буде мий… Мини буйдаже.

— Коли так, ладно… Завтра я с ним к вечеру приеду к тебе.

— Добре! Нехай каже, що вин мий племянник.

— Ладно.

Они выпили еще по стакану и расстались.

На другой день к вечеру явились Шушерин и Марисов в Малороссийское подворье.

Встреча Марисова и Кирилла была точно долго не видавших друг друга родственников, и расспросам не было конца, так что спутники-казаки Кирилла и не заподозрили ничего.

На другой день, часов в девять, обозы должны были тронуться из Москвы.

Шушерин переночевал с Марисовым в подворье и рано утром, простившись с ним, пустился обратно в Новый Иерусалим.

В то время, когда он выходил из подворья, у ворот ему повстречались Мошко и Гершко. После историй, затеянных ими у патриарха, они поселились в Москве и занимались здесь разными гешефтами с боярами, которых они обирали.

Теперь они набрали много писем в Москве к разным лицам, проживавшим в Украине, и посредством малороссийского обоза хотели их отправить туда.

— Мошко, чи ты бачил? Шушера був тут…

— Бачил, Гершко.

— Буде, Мошко гешефт: вин здесь мабудь от Никона.

— Мабуть.

Они вошли в подворье, нашли одного из обозных голов и начали с ним торговаться насчет доставки писем.

Одно письмо было от Мошки в Васильков, к его родственнику Нухиму.

— А кто поеде в Васильков? — спросил он.

— Вот дядька Кирилл да его племянник Трохиме, — и ему указали на стоявших в отдалении Кирилла и Марисова.

Мошко подошел к казакам и стал Кирилла просить взять с собою письмо.

— А вот, сказал тот, — мий племянник поедет прямо в Васильков, а я в Чигирин, к гетману.

Марисов взял письмо и обещался передать его еврею Нухиму.