С полнейшим негодованием за свое унижение и за все обиды, перенесенные в последнее время, Никон отправился в собор служить обедню… Но при этом он, к сожалению, должен был вспомнить заповедь Христа: «Аше убо принесеши дар твой ко алтарю, и ту помянеши, яко брат твой имать нечто на тя: остави ту дар твой и перед олтарем, и шед прежде смирися с братом твоим, и тогда пришед принеси дар твой» (Мат. V. 23 и 24).

Забыл эту заповедь великий человек, а между тем кроткий и смиренный его ответ смягчил бы сердце царя, и приезжай к нему тотчас Никон, он поехал бы с ним в собор, но тот, как мы видели, отправился с твердою решимостью отказаться от патриаршего московского престола… и тут он должен был избрать иную форму, чем он сделал… После причастия велел он ключарю поставить по сторожу, чтобы не выпускали людей из церкви, будет-де поучение!

Пропели «буди имя Господне», народ столпился у амвона слушать слово.

Вышел на амвон патриарх во всем облачении и сказал взволнованным голосом:

— Ленив[39] я был вас учить. Не стало меня на это, от лени я окоростовел, и все, видя мое к вам неучение, окоростовели от меня. От сего времени я вам больше не патриарх, если же помыслю быть патриархом, то буду анафема[40]. Как ходил я с царевичем Алексеем Алексеевичем в Колязин монастырь, в то время на Москве многие люди к Лобному месту сбирались и называли меня иконоборцем, потому что многие иконы я отбирал и стирал, и за то меня хотели убить. Но я отбирал иконы латинские, писанные по образцу, какой вывез немец из своей земли. Вот каким образам следует верить и поклоняться (при этом указал на образ Спасов на иконостасе), а я не иконоборец. И после того называли меня еретиком, новые-де книги завел! И все это делается ради моих грехов. Я вам предлагал мое поучение и свидетельство вселенских патриархов, а вы в окаменении сердец своих хотели меня камнем побить; но Христос один раз нас кровию искупил, а меня вам камением побить и еретиком называть, так лучше я вам от сего не буду патриарх.

Кончил патриарх и стал разоблачаться. Народ оцепенел от ужаса — обвинение шло к нему, между тем предстоявшие в церкви были из тех, которые его обожали.

Послышались всхлипывания и голоса:

— Кому ты нас, сирых, оставляешь?

— Кому вам Бог даст и Пресвятая Богородица изволит, — отвечал Никон. Принесли мешок с простым монашеским платьем.

Народ бросился, отнял платье и не дал Никону его надеть.

Никон отправился в ризницу, и между тем как народ волновался, шумел, негодовал и плакал, он написал там царю: «Отхожу ради твоею гнева, исполняя писание: дадите место гневу, и паки: и егда изженут вас от сего града, бежите во он град, и еже еще не приимут вас, грядуще оттрясите прах от ног ваших».

Надел Никон мантию с источниками, и клобук черный, вместо белого, посох митрополита Петра поставил на святительском месте, взял простую палку и хотел выйти из собора, но народ не выпустил его…

Тогда присутствовавший здесь митрополит крутицкий Питирим упросил народ выпустить его, Питирима, обещаясь отправиться прямо к царю во дворец.

Его выпустили, и он в сопровождении огромной толпы, стоявшей на площади, пошел в царские палаты.

Почтенного святителя тотчас ввели в приемную царя, где в то время был уж прием бояр с праздничным поздравлением. Услышав о случившемся в соборе, царь сильно встревожился и воскликнул:

— Точно сплю с открытыми глазами и все это вижу во сне.

И, действительно, дело было неслыханное, небывалое: никогда еще в таком виде никто не оставлял не только патриаршей, но и вообще епископской кафедры на Руси, и при ком же это совершается? При благочестивейшем из русских царей. И кто же так оскандаливает его? Собинный друг.

— Князь Алексей Никитич, — обращается он к князю Трубецкому, именитейшему боярину и воеводе, так блистательно доведшему армию до Вильно, — отправься в собор и упроси Никона остаться патриархом и дать нам свое благословение.

Князь Трубецкой поспешил в собор. Войдя туда, он подошел под благословение патриарха.

— Прошло мое благословение, недостоин я быть в патриархах, — молвил Никон.

— Какое твое недостоинство и что ты сделал зазорного? — спросил Трубецкой.

— Если тебе надобно, то я стану тебе каяться, князь.

— Не кайся, святейший патриарх, скажи только, зачем бежишь, престол свой оставляешь? Живи, не оставляй престола. Великий государь тебя жалует и рад тебе.

— Поднеси, князь, это государю, — прервал его Никон, подавая ему написанное в ризнице письмо, — попроси царское величество, чтоб пожаловал мне келью.

С нетерпением и в смущении ждал царь возвращения князя Трубецкого и сам подходил к окну, глядя на площадь, и, когда князь, выйдя на площадь, направился ко дворцу, Алексей Михайлович пошел ему навстречу в сени.

— Что, княже? — спросил он.

Князь передал ему разговор свой с Никоном и подал царю письмо.

— Что может писать человек в гневе! — милостиво произнес царь. — Возвратись вновь в собор, отдай назад патриарху его письмо и проси его остаться на престоле патриарха.

Никон ждал почему-то, что сам царь приедет к нему и примирится с ним. Сильная тревога овладела и патриархом, и всеми предстоящими: Никон то садился на нижней ступени патриаршего места, то вставал и подходил к дверям; народ с плачем не пускал его: наконец, Никон до того расстроился, что сам заплакал.

Но вот не царь, а князь Трубецкой возвращается из дворца, отдает назад Никону письмо и просит от имени царя патриаршества не оставлять.

Приходит Никону мысль: им так пренебрегают, что даже и письма его не хотят читать, и он восклицает:

— Уж я слова своего не переменю, да и давно у меня обещание патриархом не быть.

Сказав это, он поклонился боярину и вышел из церкви.

Карета его стояла у церкви; он вошел в нее, но народ выпряг лошадей.

— Так я и пешком пойду.

Он пошел через Красную площадь к Спасским воротам.

В это время Москва, осведомившись о происходящем в Успенском соборе, бросилась в Кремль, и вся площадь была уже занята тысячами волнующегося и плачущего народа.

Заперли Спасские ворота и не выпускали Никона.

Из дворца это видели, бояре встревожились и поняли, что это волнение может принять дурной оборот, если вырвется хотя одно какое-нибудь неосторожное слово рассерженного Никона, а потому оттуда отправилась сильная стража с боярами и заставила народ отворить ворота.

Никон, сидевший в углублении ворот, когда их открыли, пошел пешком через Красную площадь на Ильинку, на подворье своего «Нового Иерусалима»…

Так они прошли некоторое расстояние, но Никон упросил народ разойтись, причем благословлял его.

С плачем и рыданием все прощались с ним, целовали его ноги и одежду.

И Никон плакал навзрыд, — ему казалось, что с любимым народом он расстается навек.

Это не было прощание патриарха с паствой, а отца — с детьми…

Народ разошелся, и Никон уехал в свое подворье.

Напрасно он ждал здесь несколько часов[41], что из дворца ему пришлют хоть ласковое слово или от царя, или от царевны Татьяны Михайловны.

Ожидания его были напрасны… И вот почти без чувств монахи усадили его в карету, и лошади помчали его в «Новый Иерусалим».

Удаление Никона из Москвы было с его стороны величайшею ошибкою: он дал возможность всем врагам своим поднять головы и повести его к окончательной размолвке с царем.

Первые восстали раскольники и торжественно праздновали удаление еретика из Москвы: жена Глеба Морозова, раскольница Феодосия, и жена Урусова — фанатички, — бегали по теремам и бунтовали их, разжигая страсти и преувеличивая поступок Никона, хотя в речи его к народу не было ничего антиправительственного, а, напротив, все было направлено против раскола.