— Помню, помню… но нет уж во мне больше благодати, бесы мною овладели… и умру я здесь в этом смраде, сырости и холоде… Уйди отсюда, и ты окоростовеешь, как я… уйди, мать игуменья…

— Благослови меня, святейший, и выслушай…

Она пала ниц и, поднявшись, подошла к его благословению.

— Благословит тебя Господь Бог… Садись и поведай, какую весть принесла?

— Весть радостная. Была у меня в монастыре на богомолье паломница, боярыня Огарева, и сказывала: «Пущай-де святейший напишет грамоту в «Новый Иерусалим», а братия и попросит царя отпустить тебя к ним». Грамоту твою я повезу к ним — вот бумага, чернильница и перья.

Игуменья вынула весь этот запас из кармана и положила на стол.

— Да я-то и писать разучился, да и года и дни забыл… да и глаза плохо видят.

Никон сел к столу и кое-как нацарапал к братии грамотку.

Инокиня простилась, взяв его благословение царю, царице и царевнам.

Грамота Никона к братии «Нового Иерусалима» произвела свое действие: они отправили с челобитною к молодому царю своего игумена.

Федор Алексеевич, выслушав милостиво игумена, послал за патриархом.

Прибыв к царю, патриарх Иоаким вознегодовал, что, помимо него, осмелились говорить об Никоне с государем. В продолжение четырех лет он при каждом свидании и с ним, и с царевнами уведомлял их, что Никон живет в Кирилловском монастыре во всяком удовольствии и что, если он не показывается на свет, так это оттого, что у него ноги слабы. Для вящего же убеждения всех в блаженной жизни святейшего он каждый раз от имени его отдавал благословение царю, царице и царевичам. Тут же неожиданно хотят снова вызвать его на свет и он разоблачит, что его в Кирилловском держат в заточении. Нужно, таким образом, во что бы то ни стало воспрепятствовать этому возвращению.

— Я, — сказал он с видом смирения, — день и ночь думаю о святейшем старце, забочусь о нем… и… скорблю сердцем… Хотел бы его любовно видеть… да нельзя… есть причина… Да я не дерзал докладывать великому государю… нельзя его возвратить… Будет великий соблазн и грех в церкви.

— Да что такое случилось? — встревожился государь.

— Вот уже четвертый год… прости мне Господи мои согрешения… Никон ежечасно мертвецки пьян… ругается святым иконам… в церковь не ходит… разные ругательства произносит на тебя, великий государь, да на меня, на церковь святую… Говорит с бесами, демонами… Бредит видениями… Ругает свои исправленные книги и называет их еретическими… Как же его привести в подмосковную обитель?.. Себе и церкви на срамоту. Одежи и обуви не хочет носить, босой да полуголый ходит.

— Пошли ему, святейший, от меня и обувь, и одежу — он и носить будет… Сказать, что то воля моя… Да бают, что некому там и приглядеть за ним, так послать к нему Ивана Шушеру да Ольшевского: благо они челом бьют послать их к святейшему старцу.

Закусил губы патриарх Иоаким и вынужден был исполнить приказ царя.

Весною 1681 года прибыли в Кириллов монастырь Шушера и Ольшевский.

Первое свидание их было трогательно: это были бесконечные лобзания, объятия и беседы. Служки привезли ему от царя гостинцы, одежду и обувь. Перевели святейшего в другую, более просторную келию и разрешили гулять по монастырскому саду. Но ноги отказывались ему служить, притом воздух действовал на него одуряющим образом, и голова у него кружилась и болела. Да и постарел он, волосы на голове и в бороде его совсем поседели, исхудал он и сделался скелетом, а на лице кожа даже потемнела.

Вид он имел еще более величественный, чем прежде, да силы его оставили: многолетние страдания сломили его могучую природу.

Начали Никона вновь посещать в Кирилловом монастыре жители городов, монахи и монахини.

Никон принимал всех любовно, лечил, благословлял, ко всем был добр, но Кирилловскому монастырю не мог простить причиненных ему обид и мучений. Душа его рвалась отсюда в «Новый Иерусалим», в его рай, о котором он так давно плачет и горюет.

— Альбо то можно, — говорил часто Ольшевский, — так да с патриархом поступать… Джелебы то можно, я бы всех монахов утопил… Надея на Бога, нас домой в «Новый Иерусалим» отпустят… Ты, святейший, только отпиши туда, а мы Шушеру туда пошлем… Будем мы с тобою, патриарх, еще там архиерейску службу править…

И вот под таким впечатлением пишет Никон вновь в «Новый Иерусалим»:

«Попросите, братия, еще обо мне царя. Умираю я, не попомните моей прежней грубости, пожалейте старика».

Грамоту эту отвозит Шушера в «Новый Иерусалим», и оттуда отправляется вновь посол, но уже не к царю, а к царевне Татьяне Михайловне.

Посол рассказывает всю подноготную царевне.

Татьяна Михайловна приходит в страшное негодование и бежит к царевне Софье.

— Соня, нас бесчестно обманывал патриарх Иоаким, — говорит она, едва переводя дыхание от волнения. — Ведь патриарха Никона он держал четыре года в заточении на одних щах да каше и ржаном хлебе, никого к нему не допускал, в церковь Божью не пущал, без одежды и обуви содержал в келье… Это безбожно, бесчеловечно… Идем к царю.

— Как? Да мне патриарх всегда сказывал, что Никон во всяком удовольствии живет… Пойдем к брату, пущай сыск учинит… Пущай не верит патриарху.

Обе побежали к царю.

Федор Алексеевич сильно встревожился, увидев тетушку и сестрицу гневными и взволнованными: нервный и впечатлительный, он почувствовал даже сильное сердцебиение.

— Что случилось? — спросил он испуганно, воображая, что не приключилась ли какая-нибудь беда и со второю его женою, на которой он недавно лишь женился.

Царевны рассказали ему о бывшем заточении Никона.

— Теперь понимаю, — вздохнул царь, — зачем патриарху Иоакиму понадобилось перевести его в Кирилловский монастырь… Да и пьянство Никона, вижу я, — поклеп.

— Так ты, племянничек, и вели перевести его в «Новый Иерусалим», — обрадовалась царевна Татьяна Михайловна.

— Да как же без патриаршего благословения?.. — недоумевал юный государь.

— Так, братец, покличь его и поговори с ним — обняв и поцеловав его, проговорила царевна Софья.

— Уж вы, тетушка и сестрица, лучше сами позовите его, да и уговорите… А я велю царских лошадей и кареты отослать за святейшим в Ярославль.

Царевны поцеловали его и ушли в терем. Они послали за патриархом Иоакимом. Иоаким явился в терем, воображая, что они желают духовной беседы с ним.

Когда он вошел в приемную царевны Татьяны Михайловны, он застал там царевну Софью.

Царевны подошли к его благословению и посадили его на почетное место на диване, под образа.

— Прости, святейший, — начала царевна Софья, — что мы с тетушкой Татьяною потребовали тебя… У нас великая к тебе челобитня.

— Повеление царевен для меня указ, — опустив скромно глаза и положив руки на животик, произнес патриарх.

— Бьем мы челом: монастырь «Новый Иерусалим» и Воскресенская церковь приходит в запустение.

— Приходит он в запустение, — поднял набожно глаза к небу Иоаким, — ибо восточные патриархи, на соборе 1666 года, осудили и название «Новый Иерусалим», и строителей его: Никона и Аарона. Где нет благословения святителей, там и благодати нет.

— Где два или три соберутся во имя Мое, там и Я пребываю, — возразила царевна Софья. — Не лишена, поэтому, св. благодати и обитель «Новый Иерусалим».

— А в Воскресенской церкви, кроме частиц Святого гроба, покоятся еще мощи св. Татьяны, — вставила царевна Татьяна Михайловна.

— Не ведал… не ведал, — вздохнул Иоаким и, набожно перекрестясь, произнес: — Господи, прости мне согрешение.

— Вот, — продолжала царевна Софья, — мы с тетушкой желаем увеличить благолепие монастыря, я дала обет соорудить там храм Богоявления, а царевна все достояние отдаст на святую обитель.

— Богоугодное дело… богоугодное, я благословляю… Вы внесите деньги в патриаршую казну. А там, что соборная дума скажет…

— Мы пожертвуем всем, но братия просит возвратить ей отца и благодетеля ее, — возразила царевна Софья.

— Тому не можно быти, — как ужаленный вскочил Иоаким.