После этого был перерыв на двадцать дней, и 27 ноября государь, собрав вновь соборную думу в присутствии патриархов, предъявил умеренный обвинительный акт и требовал заочного решения.
Государь хотел этим путем решить лишь вопрос: можно ли за отказом Никона от патриаршества избрать нового патриарха. Притом, зная вспыльчивость и резкость Никона, он боялся, что, при личном его объяснении на соборе, он, вероятно, даст много материала для своего обвинения.
Но патриархи уничтожили все его планы: они объявили, что по церковным правилам нельзя никого заочно осудить, и потому, без личной явки Никона к суду, не может быть и самого суда.
Это погубило дело Никона.
На другой же день отправились за ним в «Новый Иерусалим» Арсений[78], Сергий[79] и Павел[80].
Выслушав посланных, патриарх сказал:
— Я постановление святительское и престол патриаршеский имею не от александрийского и не от антиохийского патриархов, но от константинопольского. Оба эти патриарха и сами не живут ни в Александрии, ни в Антиохии: один живет в Египте, другой — в Дамаске. Если же патриархи пришли по согласию с константинопольским и иерусалимским патриархами для духовных дел, то в царствующий град Москву приду для духовных дел известия ради.
После такого ответа очевидно, что Никон должен был стоять на своем и не ехать на собор.
Но на него напала нерешительность, и в такой же степени, как это было в приезде его в Москву. Он стал собираться в Москву. Прощание его с братиею и провожание его было трогательное. 30 ноября он отслужил соборне обедню, потом молебен, приобщился, пособоровался, благословил братию, перецеловался со всеми, причем горько рыдал. Все присутствовавшие с воплем провожали его, и когда он с небольшою свитою сел в сани и те тронулись в путь, братии показалось, что с его отъездом рушился и их покой, и их мирное счастье.
Отказ же его ехать в Москву произвел сильное впечатление на соборную думу, и оттуда послали к нему резкую бумагу, чтобы он явился на собор, т. е. чтоб приехал в Москву 2 декабря, во втором или третьем часу ночи, и остановился бы в Архангельском подворье в Кремле, у Никольских ворот, причем ему запрещалось взять с собою более 10 человек.
С грамотою посланы архимандрит Филарет и келарь Новоспасского монастыря Варлаам. Посланные встретили Никона на пути и въехали с ним в Москву в 12 часов ночи.
Никон всю ту ночь не спал по многим причинам. Самое время было слишком торжественно и решительно, да и в Архангельском подворье он подвергся со стороны приставов и стражи оскорблениям: тотчас по приезде ему дали почувствовать, что он узник. Ходил он взад и вперед по своей келье и обдумывал, как держаться на соборе, как говорить. Все это волновало его, и он был как в лихорадке: проекты, сотни ответов и защитительных речей, один другого эксцентричнее, менялись один за другим в его голове; так же разнообразны и разнохарактерны были и резолюции, какие выносились ему собором: видел он себя то вновь торжествующим и могущественным, то уничтоженным и даже ведомым на плаху.
К рассвету уже он немного прилег и заснул тревожным, лихорадочным сном.
На другой день к нему явился киевский блюститель митрополичьей кафедры епископ Мефодий и два архимандрита.
Епископ и архимандриты, пав перед ним ниц, подошли к его благословению. Патриарх был растроган и дал им братские лобзанья.
Святители объявили ему, что он должен идти на собор в два часа смирным обычаем, т. е. царь и бояре хотели, чтобы он явился на собор не как патриарх.
Никон отвечал, что унизить патриарший сан он не может — это-де будет преступление против церкви. После того он объявил, что имеет с епископом Мефодием переговорить наедине.
Архимандриты удалились.
— Я писал о тебе в грамоте константинопольскому патриарху, что ты посвящен в епископы не по благословению моему; теперь даю тебе это благословение и братское целование и выражаю свое сожаление о написанном. Но ты поставлен был против правил…
— Не знал я, что это против твоего желания…
— Многое и иное творится здесь против моего желания: и проклятое уложение применяют к делам веры, и пойдут путем инквизиторов, как католики… И в Малой Руси вводят боярство и воеводства, уничтожают там все вольности… От этого я и нелюб и в изгнании. Увидишь, будет это не собор, а собрание льстецов и угодников царя и бояр… Осудят они меня и, пожалуй, в срубе сожгут…
— Что ты? что ты? Разве это возможно? Тебя так чтит народ.
— И Филиппа митрополита чтил народ, одначе его задушили.
— Теперь не посмеют, — воскликнул Мефодий, — да все казачество поднимется тогда, как один человек.
— Одначе Брюховецкий меня взять с собою не хотел, а потом выдал Марисова с моей грамотою…
— Он теперь плачется, что сделал это нехорошее дело.
— Господь его прости… Теперь идем к обедне…
К двум часам Никон отправился на собор, причем велел нести перед собою крест.
Собинный друг его, Алексей Михайлович, был точно в таком же состоянии: когда наступила решительная минута судить и низложить Никона, ему сделалось и совестно, и жаль его.
«Кто же его возвысил, кто ему дал волю, как не я сам, — думал он. — А теперь, на соборе, я главный его судья… Нет, не судьею я должен явиться, а подсудимым вместе с ним; и я должен оправдываться перед собором в обвинениях Никона. Так будет иное дело: не он один станет перед судом, а мы вместе с ним, и пущай нас суд разбирает. Не вправе он будет говорить, чтобы я его осудил… А если собор его жестоко осудит, если бояре потребуют его головы?.. Скорее я позволю отсечь свою, чем его выдам… Главнее всего — не допустить суд выходить из обвинений, которые я начертал… Одного боюсь, чтобы он на соборе чего не наделал, — он так горяч… Но не лучше ли примириться с ним? Да как это сделать? Он так горд, а мне не приходится… да еще на соборе… Если бы он принес еще сразу повинную на соборе, — так иное дело».
Эти мысли сильно тревожили царя и он почти всю ночь не спал. На другой день он выслушал обедню в придворной церкви Евдокии, но к трапезе, к обеду, не мог прикоснуться.
Волнуясь, он ходил взад и вперед по своей комнате и раньше назначенного времени отправился на суд.
В столовой избе собор уже собрался за огромным столом, посреди него стояло царское кресло для государя; с правой стороны от него стояли два кресла, поменьше, для восточных патриархов.
По бокам зала виднелись у стен скамьи, обитые бархатом. Когда царь вошел, он направился прямо к своему месту. Патриархи уселись на свои. На правой стороне от царя сели по старшинству митрополиты, архиереи и другие святители; на левую сторону разместились свидетели: бояре, окольничие, думные дворяне и дьяки.
На столе близ царя, по левую руку, лежали правила и разные дела, относящиеся к Никону.
В передней что-то зашумело, засуетилось и меж боярами послышалось:
— Патриарх приехал.
Не смирным обычаем явился Никон, а как патриарх: впереди него несли крест, и когда он появился, все, начиная от царя, поднялись с места.
По обычаю он прочитал входную молитву и молитву за здоровье государя и всего царствующего дома, за патриархов и за всех православных христиан.
После того, обращаясь к царю, Никон трижды поклонился ему до земли, а патриархам он поклонился дважды.
Когда кончилось приветствие патриарха, указали Никону сесть по правую сторону, т. е. на скамье, где разместились архиереи.
Никон обиделся, видя, что ему особого места нет, и сказал:
— Я места себе, где сесть, с собою не принес, — разве сесть мне тут, где стою. Пришел я узнать, для чип вселенские патриархи меня звали?
Алексей Михайлович понял, что с ним сделали вещь неприличную, и чтобы сгладить это первое неприятное впечатление, или, быть может, желая сделать шаг к примирению с ним, он, неожиданно для всех, подымается с места, обходит стол со стороны святителей и становится рядом с Никоном.
