Когда началась война с Японией и Павел услышал свою фамилию среди тех, кто должен был лететь для сопровождения бомбардировщиков, он не поверил. Группе истребителей поручалось прикрывать «пешки» (Пе-2), которые отправлялись бомбить японские порты. Летчик Беляев входил в состав крылатой девятки.

До полета оставалось около часа. Павел тщательно проверил самолет, вместе с техником снарядил полный боекомплект. Но стрелять не пришлось. «Пешки» отбомбились без помех: с земли по ним стреляли, но сражения в воздухе не состоялось — японцы не очень-то ввязывались в бой с нашими истребителями.

...В Приморье проходили зимы и весны. Годы прибавляли возраст, приносили опыт и зрелость. Павел не в обиде на свою судьбу. Она вела его нелегкими путями, но вела правильно. В полку Беляева считали трудягой. За славой не гнался, летал, как все, даже лучше иных. Техника в те годы менялась быстро, по он поспевал за ней. С «яков» пересел на «лавочкины», потом на «миги». Семь разных типов самолетов в арсенале летчика, не считая учебных, и все семь знал в совершенстве.

Однажды он вел группу самолетов с острова на материк. Шли над морем. Куда пи глянь — всюду однообразная гладь. Павел смотрел на приборы. Только они могли вывести группу в заданный район. Ориентиров в море нет, «привязаться» не к чему.

По расчету времени оставалось пройти километров двести. Но что это? Самолет как-то странно себя ведет, его словно тянет вниз. Что с двигателем? Перебоев нет, но тянет слабовато. Павел прибавил обороты. Явно не хватало топлива. Прибор показывал, что в баках оно есть, а вот в двигатель поступает недостаточно. Истребитель терял высоту. Когда нет тяги, самолет превращается в обычный железный планер.

Если бы внизу была земля! Там можно найти площадку, пойти на вынужденную посадку. А что делать, если под крылом море? Вода впереди и сзади, слева и справа. До боли в глазах вглядывался Павел в серую полосу горизонта, но берега не видел. Попробовал дернуть рукоятку альвеерного насоса. Раз, другой, третий... Вроде бы лучше. Сразу почувствовал возросшую силу тяги. Потом еще и еще. Самолет перестал проседать. Летчик продолжал качать. В левой руке — ручка управления, в правой — рукоятка насоса. Без подкачки двигатель отказывался работать.

Рука быстро устала. Слишком резко качал. Но медленнее нельзя. Подача топлива должна быть непрерывной и достаточной. Со стороны полет выглядел очень странно. Это заметил и ведомый. Самолет Беляева то и дело покачивало.

Сколько так продолжалось? Казалось, вечность. Рука онемела, не хотела слушаться. А он все качал и качал. В этом было спасение.

Павел цепко держал рукоятку насоса, словно прирос к ней, и когда двигатель завывал на высокой ноте, он весь напружинивался, как будто этим можно было увеличить силу машины. II снова качал, качал, качал...

Впереди по-прежнему море. Глаза всматривались в размытую полоску, которая отделяла его от неба. Сколько еще надо качать, чтобы дотянуть?

В наушниках раздался голос ведомого: «Я рядом, командир». Казалось, сквозь легкий шумовой фол слышно было дыхание того, кто летел сзади... Л сердце отстукивает гулко, громко. «Ох и устал!» Павел старался не дум-ять об усталости. От слов ведомого как-то теплее стало на душе.

Вспомнился давний спор на аэродроме: можно ли на земле с помощью одного ручного насоса «гонять» двигатель? Тогда все согласились, что нет. Л сейчас?

Стиснуты зубы. Нервы — как струны. В ушах раздражающий надрывный звон. Но вот и земля. Еще совсем немного. Там, за сопкой, аэродром. Павел выровнял машину. Вроде бы легче стало качать. Это он просто сбавил темп. На посадке скорость растет сама, за счет снижения.

Заходил без кругов. «Коробочку» в таком положении не построишь. Его пропустили вне всякой очереди. Сел. Зарулил на стоянку. А когда вылез из кабины, рука повисла как плеть. Попробовал поднять, не смог, напрягся весь — и снова не смог.

Случаи... Разные они бывают в авиации: простые и сложные, обычные и необычные. Порой приходится пережить тяжелые минуты в воздухе. Казалось бы, такое никогда не забудется. Ведь жизнь висела на волоске. А пройдет время, и унесут годы тревогу того дня. Да разве запомнишь все, что было!.. Сколько таких дней и ночей, когда ревели натужно двигатели, под плоскостями мелькали равнины и сопки, реки и озера.

Бывает и так. Кончился трудный полет, все вроде бы обошлось благополучно, а летчик долго ломает голову: случайно это или так и должно быть?

Был у Павла такой случай. Все началось с обычного полета в зону. Погода не предвещала осложнений, и Павел ушел в сторону моря. Выполняя задание, время от времени прислушивался к голосам в эфире. «Что там, в районе аэродрома?» В наушниках слышались доклады руководителю полетов о происходящем в воздухе, Павел как-то не обратил внимания, что все переговоры касались посадки. Свое задание выполнял неторопливо. «Время есть, зачем спешить».

Погода между тем ухудшилась. Облака прижались к вершинам сопок, появился туман. В воздухе не осталось ни одной машины. Когда провел свой самолет над дальним приводом (так называют аэродромную приводную радиостанцию), земли не увидел. Облака! «Опять шалит погода», — подумал он.

На этом аэродроме были свои, особые условия посадки. По обеим сторонам — сопки, впереди, если заходить с моря, — тоже. При плохой видимости летчики не шли по большому кругу — опасно. Садились с открытой стороны. А как поступить ему?

...Самолет терял высоту. Всего несколько десятков метров отделяло его от земли. Вот и ближний привод, а за стеклом фонаря кабины сплошная серая мгла. Принял решение идти на второй круг. Земля подсказала: «Садитесь с ходу».

Летчик понял это по-своему: «Нельзя медлить». Времени для размышлений не оставалось. Прибавил газу. Потянул ручку на себя и отвернул в сторону, чтобы построить посадочный маневр. Про себя подумал: «Где же сопки? Как бы не зацепить...»

С земли не успели его поправить. На КП ехало тихо. Кто-то удивленно присвистнул. И снова тишина ударила в уши. Все молчали. Обстановка такова, что советами дела не поправишь. Лишние разговоры только мешают летчику. Командир дивизии тяжело вздохнул: «Справится ли Беляев?» Кто-то согласно кивнул, хотя вопрос так и не был задан вслух.

Беляев справился. В какие-то доли секунды он представил себе весь район аэродрома, каждый квадратик, каждую ложбинку. Вспомнил все свои посадки, перевел в единицы времени свои действия. «Скорость такая-то, три секунды лета, потом разворот, потом снова несколько секунд по прямой, потом...» Он не видел земли, не видел сопок, но рисовал все это в своем воображении. Мысль работала четко. «Сейчас иду в лощине, обхожу сопку. Здесь ничто не должно помешать... Только бы не ошибиться в расчетах», — думал он. Глаза впились в стрелку секундомера. Часы стали для него важным пилотажным прибором. «Вот он, последний разворот. Теперь надо спускаться. Ниже, ниже...»

Павел немного сбавил обороты и чуть отдал ручку вперед. Самолет просел, стрелка высотомера покатилась к пулю: 500, 400, 200... Стекло фонаря, будто от волнения, стало влажным, а за ним все такая же серая пелена. Пальцы на скользкой ручке занемели. 180, 150 метров... Земли не видно. И вдруг мутная, серая пелена прорвалась, огоньком ударили красные фонари. Показались земля и торец посадочной полосы. Просматривалась она плохо, еле-еле, но он чувствовал ее приближение. Летчик ждал привычного толчка. Вот он! И самолет уверенно покатился по полосе...

Как только Беляев вылез из кабины, его вызвали на КП. Генерал сидел хмурый, нервно постукивал пальцами по столу и долго не начинал разговора.

«Кого винить в том, что чуть не произошла катастрофа? — думал комдив. — Обрушиться на этого капитана, который неправильно понял приказание и заставил всех пережить такое... Но ведь он и сам знал, что каждый его неверный шаг будет стоить жизни. Знал. Конечно, знал! Знал там, в воздухе. По не струсил, не растерялся. Тютелька в тютельку провел самолет через невидимый коридор и спокойно посадил. Он и сейчас спокоен, хотя знает, что спуску ему не будет».