Сунув коробку с ирисками за пояс, я иногда долго кружу за горбуном, издали наблюдая за его артистической «работой». Ни разу еще его кепочка не приподнималась зря. Она, видимо, сильно отвлекает внимание прохожих. В то мгновение, когда горбун с нагловатым спокойствием очищает чужие карманы, у меня всегда холодеет сердце, перехватывает дыхание. Неужели прохожий никак не чувствует, что у него вытаскивают бумажник? Нет, никак! Идет он себе, думая о чем-то, разглядывая витрины, болван болваном. Ну, а остальные прохожие — тоже не видят? Это остается для меня загадкой.

Появилась у нас на улице и банда мешочников. Их трое, тоже гастролеры из Ростова — города, поставляющего жуликов на весь Кавказ. Судя по всему, ребята отпетые, с насмешливой гримасой на лицах и мутным блеском в глазах, по которым нетрудно угадать кокаинистов. Они хотя «работают» в какой-то сонливой отрешенности и безразличии, но тоже грубо и нагло и тоже наверняка.

Тянется по улицам вереница дрог, фургонов, двухколесных арб — везут большую партию риса. Мешочники замедляют шаг, идут по тротуару, вровень с последними дрогами. Потом один из них отделяется, с невинным видом пристраивается к дрогам, проводит финкой по мешку с рисом и, вытащив из кармана большую парусиновую торбу, подставляет ее под струю зерна. Торба быстро наполняется. Тогда мешочник выхватывает из кармана пучок сена или мочалки, затыкает дыру и преспокойно уходит с рисом в подворотню или парадный подъезд. Прикрывая его, туда же вслед за ним заходят компаньоны. Они относят рис дожидающимся их скупщикам, а через некоторое время снова появляются на улице с пустой парусиновой торбой под мышкой, фланируя взад и вперед в ожидании нового обоза.

Так они втроем целый день на виду у всей улицы похищают рис, сахар, сушеные фрукты. Иногда какая-нибудь старушка, увидев их проделки, всплеснет руками, вскрикнет от изумления. Тогда дрогаль соскочит с дрог, вытащит припасенную для такого случая большую иглу со шпагатом и начнет на ходу чинить порезанный мешок. Ну, а другие прохожие разве тоже не видят? И это остается для меня загадкой, как и очень многое из того, что происходит на нашей улице.

Отвлекает меня от размышлений трамвай. Поблескивающий свежей красной краской — бакинский трамвай. Он идет, весело и щедро позванивая, и вся улица расступается перед ним. Многие оборачиваются и, широко улыбаясь, подолгу смотрят ему вслед. Нет, к трамваю еще не успели у нас привыкнуть. Он все еще в новинку! И я тоже не устаю восхищаться им. Смотреть на него! Слушать его звон! Ведь еще год назад по улицам города громыхала конка, запряженная дохлыми лошадьми, и недобрая ее слава до сих пор свежа у всех в памяти.

Трамвай всегда полон народу. Утром и вечером в нем едут на работу или с работы. А днем он отдан во власть детишкам: став коленями на сиденье, уткнувшись носом в стекло, они на деньги, сэкономленные от завтраков или кино, катаются по городу, иногда делая по три-пять кругов: от Азнефти до вокзала и от вокзала вкруговую до Азнефти.

Что еще будет, когда в июле, через месяц, пойдут электропоезда в Сабунчи! Это первая электрическая дорога в стране. Ее вагоны еще красивее и светлее, а скорость, говорят, будет втрое больше, чем у трамвая.

Хлопают парадные двери, и с папиросой в зубах, задыхаясь от кашля, мимо меня бешеным шагом проносится Философ, судорожно зажав под мышкой портфель. Рабочий люд давно ушел на работу, и теперь идут совслужащие. Через минуту пролетает Иерихонская Труба. Нет, вечерами теперь у них не собираются посиделки на балконе (они даже вывинтили лампочку над окном) и Философ не учит соседей уму-разуму. Говорят, в его с женой речах хорошо разобрались и после недавнего съезда партии обоих исключили из партии, как троцкистов. За неверие в дело рабочего класса! Подумать только, они даже строительство трамвая не считают победой!

Аккуратно насадив на голову свою форменную фуражку таможенного инспектора с большой кокардой над козырьком, неторопливым шагом идет на работу отец Ларисы — Сигизмунд Владиславович Пржиемский. У него всегда серьезное и несколько перекошенное лицо, точно болят зубы. И красный нос — это оттого, что дома вечерами он попивает втихаря. И мне смешно. Я думаю: «Как же с таким кислым лицом он еще недавно мог бывать в «веселом доме», участвовать в «любовной» лотерее и даже выигрывать открытку-билет на 100 000 поцелуев? То-то, наверное, у него был глупый и растерянный вид! 100 000 поцелуев! С ума сойти!»

А вот и достопочтенный Мармелад! И при виде его мне трудно бывает удержаться если и не от смеха, то хотя бы от улыбки. Сделав два шага вправо, два влево, он заискивающе улыбается мне, источая «мед», и, сюсюкая, потирая у самого носа руки, спрашивает, хорошо ли я спал, как мое здоровьице, не хочу ли я тянучек. Хорошо еще, что он не спрашивает меня, как некоторых взрослых: «Скажите, меня могут посадить?» — «За что?» — «Ну, как-никак я же соседствую с Философом». — «Вас могут посадить за другое, а за это не сажают».

Потом друг за дружкой с зембилями в руках проносятся на базар хозяюшки нашего большого дома. И на некоторое время перестают хлопать двери парадного подъезда.

Лишь к десяти часам утра у парадного останавливается фаэтон, а ровно в десять с немецкой точностью на улицу выходит и наш многоуважаемый Генрих Адольфович Шмидт. Как всегда, он в выутюженном чесучовом костюме, чисто выбрит, в своей неизменной сине-зеленой фуражке с молоточками, приводящей в оцепенение наших соседей. Идет Генрих Адольфович задрав голову, точно он и на самом деле проглотил аршин. Конечно, он не удосуживается не только ответить на мое «доброе утро», но даже взглянуть на меня. Он и вправду бог у нас во дворе. Страшное слово «ин-же-нер»!

Потягиваясь и зевая, первым ко мне спускается Виктор. Через некоторое время приходит Лариса.

Они садятся рядом со мной на скамейку и сразу же съедают купленные ириски. Потом едят ириски в долг. Заодно с ними ем и я. Хорошо, что ириски «железные»! Коробку сливочных нам бы ничего не стоило истребить за полчаса.

Позади на лестничной площадке останавливается Нерсес Сумбатович. Смотрит на нас с сожалением, качает головой.

— Ах, Гарегин, Гарегин! — говорит он. — Ни черта, вижу, не выйдет у тебя из твоей коммерции. А ведь мог кое-чему научиться!

— Как заливать воду в пивную бочку? — с невинным видом спрашивает Лариса, обхватив колени руками и раскачиваясь на скамейке.

Нерсес Сумбатович не краснеет, не возмущается, а смеется:

— А ты и это знаешь, злая ведьма? Ну это не новость. Этим занимаются во всех питейных заведениях. Это хорошо знают и сами посетители. На одной пене ведь не проживешь.

— Смотря как жить, конечно! — усмехнувшись, говорит Виктор. — Если жить честно…

— Заладили себе: «Честно, честно». — Нерсес Сумбатович выходит из парадного. — Вы, дурачки, наверное, думаете, что честно живут ваши кооператоры?.. Пойдите, спросите кассиршу из кооператива, какой калым она выплачивает заведующему! Пойдите, пойдите! Потом у этого заведующего спросите, какую часть своих доходов он выделяет заведующему повыше! А потом у того спросите, сколько он платит за свое место.

— Так, по-вашему, выходит, что все — воры? — перебивает его Виктор, откинув назад чуб, и строго смотрит на Нерсеса Сумбатовича.

— Если и не все, то девяносто из ста, мой дорогой мальчик. Это самый вероятный процент. — Нерсес Сумбатович треплет меня за волосы. — Так, сидя у парадного, ты ни черта не продашь, Гарегин. Покупателя надо искать, а не ждать! Это закон всякой торговли. Забыл про инициативу? Покупатель ведь дурак дураком. Он обычно покупает не то, что сам хочет, и не когда сам хочет, а когда и что всучит ему продавец, хороший продавец, умница продавец. — Он щиплет меня за щеку. — К тому же, если вы втроем будете так энергично уничтожать ириски, то у вас будут одни убытки и никаких прибылей. Да! — тяжело вздыхает он, усмехнувшись каким-то своим мыслям. — Слышит, наверное, мои слова покойный Мирзабекянц и переворачивается в гробу.