Но, несмотря на это, он сердечный и хороший товарищ, хотя выглядит грубияном и драчуном, сквернословом.

Как-то Федя мне сообщает по секрету:

— Знаешь, тебя скоро вышибут из «Поплавка».

— Кто тебе сказал?

— Это совсем даже не важно. Здесь и днем и вечером будет работать длинноносый Павлуша. Ведь дела у Нерсеса Сумбатовича идут здорово? Здорово! Ну, и несолидно, чтобы вместо настоящего официанта у него работал пацан вроде тебя.

— А мне он ничего не говорил, — с обидой отвечаю я.

— Жди! Скажет! А Павлуше сказал. Тот с первого числа уходит со старого места и будет работать только здесь. Не веришь? Вот тебе крест! — И он крестится.

— Что же мне делать?

Грубая Сила загадочно улыбается:

— На твоем месте я бы давно кое-что припас на черный день. Потом затеял бы какое-нибудь дело. И я бы вошел в компанию!

Я непонимающе смотрю на него.

— Болван! — сердится Федя. — Почему бы тебе не откладывать немного денег? Хотя бы полтинник в день? Ведь по двадцать-тридцать копеек ты всем раздаешь. Что — заметит? Ведь кассу он не считает. А уйдя из «Поплавка», занялся бы чем-нибудь.

Я чувствую, как густо краснею и у меня начинают гореть уши. Потом говорю:

— Ты мне советуешь воровать?

— Разве это воровство — пятьдесят копеек?

— Хоть копейка! Ты подумал, что скажет об этом моя мать?

Федя взрывается, в бешенстве вскакивает с места.

— Он еще будет спрашивать мать! Может, еще спросишь Нерсеса Сумбатовича? Скажешь еще, что это я тебе посоветовал?

Швырнув на стол монетку, он уходит.

А я остаюсь в тяжелом раздумье: «Что, если Федя говорит правду и Павлуша перейдет на постоянную работу в «Поплавок»? Что я тогда буду делать?»

Я вспоминаю печальное лицо матери, представляю себе, как это известие отразится на ней, и не нахожу себе места. Тогда я раскрываю дверь и становлюсь у порога. Мимо в вечернем полумраке движется людской поток. Но никому нет до меня дела. Изредка только кто-нибудь спросит:

— Мальчик, не привезли свежее пиво?

От разных мрачных мыслей меня отвлекают звуки пионерского барабана. Вот из-за угла показывается отряд союза швейников. Куда он направляется каждый вечер? Впереди идет барабанщик; он в тюбетейке, у него всегда очень серьезное лицо. Я его знаю. Это Мухтар Мамедов, он живет на Набережной, учится в шестом классе. Отец у него портной.

За барабанщиком несут знамя отряда, а там в стройных рядах идут пионеры в белых рубашках с красными галстуками.

Как только барабан замолкает, пионеры поют. Чаще всего:

Мне вдвойне становится грустно, когда отряд поворачивает на Ольгинскую и удаляется в сторону бульвара. Я готов заплакать от отчаяния. Жаль, что у нас нет знакомых швейников, через которых можно было бы вступить в этот пионеротряд. Одна надежда — дождаться, когда откроют клуб нефтяников на улице Зевина, и вступить в отряд при нем с помощью Тимофея Мироновича. Он нам это обещал.

Возвращается Нерсес Сумбатович. Мы начинаем готовиться к вечернему приему посетителей «Поплавка». Потом приходит ненавистный мне длинноносый и нагловатый Павлуша, и я ухожу домой.

За чаем, вспомнив советы Феди, я спрашиваю мать — не пытался ли отец когда-нибудь заниматься коммерцией?

— Пытался. И не раз. Хотя отец твой умер таким молодым, сынок, что он толком ничем не успел заняться. Но строил всяческие планы в жизни. — Мать задумчиво откладывает вязанье и принимается рассматривать клубок ниток. — Он пробовал работать у дедушки в саду, в деревне. Но доходы были очень маленькие. Потом в Шемахе, в конторке деда, он некоторое время переписывал бумаги, но это тоже была нищенская работа. Тогда он уехал в Баку, устроился работать к богатым родственникам. — И мать вдруг как-то неожиданно улыбается. — Однажды один рыботорговец надоумил его повезти рыбу в Шемаху и на этом заработать большие деньги. Ну, отец твой согласился. Привез он целый фургон разной рыбы, одних осетров было больше двадцати штук. Лучшую рыбу он прежде всего разнес по родственникам — их хватало у него. Денег, конечно, он не стал брать. Оставшуюся же часть рыбы по своей стоимости продал соседям, знакомым и роздал в долг.

Мать снова улыбается, и мы с нею хохочем от всей души.

— И никакой прибыли он, конечно, не имел?

— Немножко имел, но ее совсем не хватило на то, чтобы рассчитаться с рыботорговцем. Рыбу следовало продавать немного дороже той цены, которую ему назначили. Но отец твой не мог так поступить. По его понятиям это было бы обманом. А обманывать он не умел.

— И что сделал рыботорговец?

— Ничего, что он мог сделать? Он посмеялся над твоим отцом и велел ему вернуть долг хотя бы по частям. Половину долга отец вернул, но вторая половина осталась за ним. — Мать строго смотрит на меня. — Учти, сынок, очень может случиться так, что этот долг когда-нибудь придется вернуть тебе.

— Через столько лет? — с ужасом спрашиваю я.

— Долг всегда остается долгом, и годы тут ни при чем, — говорит она с таким спокойствием, что у меня мурашки забегали по спине.

— И даже теперь, когда нет царя?

— Ну при чем тут царь! — Мать осуждающе смотрит на меня, берется за копье и снова начинает вязать свою тору.

Но я не могу успокоиться.

— А что, отец оставил расписку?

— Расписку? И где ты, сынок, так успел испортиться? — Мать качает головой. — Расписку берут у людей нечестных. Отцу ж твоему всегда верили на слово. Слово, сынок, дороже всякой бумажки. Запомни это и всегда старайся верить людям.

Мы долго молчим. Я все не могу прийти в себя от поразившей меня новости.

— Ма, — спрашиваю я, — а не оставил ли отец других долгов?

— Конечно, есть у него и другие долги. Они все записаны в его книжечке. Когда-нибудь я покажу ее тебе. Но будем надеяться, сынок, что его кредиторы окажутся добрыми людьми и не потребуют теперь своих денег. — Она с улыбкой смотрит на меня, и мне так хорошо становится от этого взгляда. — Их ведь все равно нет у нас.

— Нет! — весело говорю я. — Боюсь, ма, что мне придется уйти от Нерсеса Сумбатовича, и тогда мы совсем останемся без копейки. — И я рассказываю ей о том, что мне сообщил Федя.

— Это я знала, сынок. Рано или поздно тебе надо уйти из «Поплавка». Там не место для мальчика. Я уже договорилась с Парижанкой, ты будешь работать у нее вместо ее бухгалтера Наташи. Она как раз уезжает в Дербент, и Парижанка охотно возьмет тебя. Правда, Наташе она платила целый рубль, но та помогала и по хозяйству. Тебе она будет платить пятьдесят копеек в день.

И вот я у Парижанки.

Комната, в которой она работает, завалена заказами. На полу, на столе, на диване, на креслах, на подоконнике — всюду валяются синие, розовые и оранжевые чадры из тяжелого шелка, громадные полотняные простыни, шелковое дамское белье, платочки, косынки, наволочки, цветастые маркизетовые платья.

Положив руку мне на плечо, Парижанка объясняет, в чем будет состоять моя работа, хотя я это знаю и без нее. Надо в каждом заказе сделанную мережку измерить шпагатом, «положить на метры», потом метры помножить на рубли и копейки, полученную сумму занести в гроссбух, выписать на каждую вещь квитанцию, копию квитанции пришпилить к заказу, рассортировать заказы по узлам, а потом разнести их по мережечным и красильным мастерским.

В полдень приходит Наташа, ведет меня по мастерским, знакомит с хозяевами и приемщиками заказов, и так начинается моя работа у Парижанки.

В городе всего две-три мережечные машины, а потому владельцы их всегда завалены заказами. Ложится Парижанка в два, в три часа ночи, когда жильцы нашего дома уже спят глубоким сном, и просыпается раньше всех, но, правда, позже моей матери.