Пока я, разинув рот, обозреваю магазин, Федя покупает себе и мне по небольшому кульку сахару, по куску колбасы, и мы идем домой. Каждый из нас несет еще по грузинскому белому хлебцу, напоминающему маленького осетра. «Хвост» и «голову» мы, конечно, съедаем по дороге.

На углу мы останавливаемся у гудящей яростным пламенем раскаленной жаровни.

— А вот кому жареные каштаны! — кричит продавец.

Федя лезет в карман, шуршит бумажками.

— Купим по полфунта? — Он выжидательно смотрит на меня.

— Я очень люблю каштаны, — говорю я. — Когда вырасту, буду их есть каждый день.

— Дважды по полфунта, — говорит Федя продавцу.

Продавец хватает из стоящего рядом мешка две горсти сырых каштанов и швыряет их на раскаленную жаровню. Проходит секунда, другая, и наши каштаны начинают прыгать и плясать на ней, потом звонко лопаются.

Мы не сводим с них завороженных глаз.

Продавец ловко сгребает каштаны лопаточкой, швыряет их с разлету в кульки, кульки — на весы, поставленные под керосиновой лампой, и протягивает нам.

По дороге домой мы торопливо едим жареные каштаны, обжигая губы. Только горячими их и можно есть: тогда они и сладкие и мягкие.

Ступив на наш балкон, который в этот поздний час всегда уже бывает безлюдным, я вижу большую безмолвную толпу у нашего окна.

Что могло случиться у нас? Сердце у меня холодеет.

Соседи, оказывается, ждут меня… Они окружают меня, говорят какие-то ласковые слова, но удивительно: я их все меньше и меньше слышу, точно глохну… Потом я совсем перестаю их слышать… Еще удивительнее, что в моих глазах двоятся лица Парижанки, Люси, бабки Эммы и в отдалении — стоящих, точно парализованные, Виктора, Ларисы и Топорика.

Меня усаживают на подоконник, что-то долго и напряженно объясняют.

Я напрягаю слух, и до меня, точно откуда-то издалека, доносятся слова:

— Мать… под поезд…

И хотя соседи говорят, что с нею ничего не случилось страшного, я чувствую, что произошло именно страшное. Но что?..

Я ищу глазами Маро, но нигде ее не вижу. Тогда мне долго, жестикулируя, объясняют, что она убежала в больницу, да, да — в больницу, в железнодорожную больницу.

Я хочу встать, но мне не подняться с подоконника. Мне и рукой не шевельнуть.

Тогда меня берут под мышки и волокут в комнату. Укладывают поверх одеяла. Кто-то кладет мне на голову мокрую тряпку. Кто-то подкладывает под ноги газету…

Я закрываю глаза, чтобы ничего не видеть. Слышать — я уже ничего не слышу.

Проходит зима, потом весна и лето. Снова наступает зима, и снова весна и лето. А мы с Маро все пропадаем в железнодорожной больнице в ожидании, когда мать перестанут мучить операциями.

Мать лежит одна в палате. Так распорядился профессор Аскеров. Здесь же, у другой стены, стоит койка Маро. Иногда на ней ночую и я, если почему-либо вместо Маро приходится дежурить мне.

Мне так непривычно видеть мать без ее толстой длинной косы, которую еще недавно она расчесывала и заплетала с большой тщательностью. Лежит она вся какая-то прозрачная, худенькая, с белым колпачком, прикрывающим бритую голову. За эти семнадцать месяцев ее четырежды оперировали и постепенно отняли обе ноги выше колен.

Глядя на мать, я часто закрываю глаза и с ужасом представляю себе, как это должно быть страшно — оказаться под быстро несущимся поездом. И всегда в этих случаях чувствую себя виноватым. Ведь из-за меня и Маро она поехала в Хачмас, и там с нею случилось это несчастье. Чем ей помочь, как утешить — я не знаю, и это очень мучит меня.

Но самое страшное уже позади. Я слышу из разговоров сестер и нянюшек, что мать больше не будут оперировать, раны у нее хорошо заживают, и возможно, что скоро ее выпишут домой.

Этой надеждой мы и живем с Маро. Скорее бы домой, в наш закуток, огороженный фанерой!

Семнадцатый месяц изо дня в день после школы я прихожу в больницу. Это бывает около часу дня. Маро обычно уже с нетерпением дожидается меня на лестничной площадке, размахивая сумкой с книгами, потому что ей тоже надо спешить в школу, во вторую смену. Она передает мне халат, который я подпоясываю чуть ли не на груди, объясняет, что следует делать в ее отсутствие, и бежит на конку.

Я приношу свежую воду для питья, выгоняю мух из палаты, сажусь к матери на кровать и рассказываю ей о том, что поделывают и как поживают наши соседи, передаю приветы от них, потом рассказываю о городских новостях — засыпочных работах в Биби-Эйбатской бухте и строительстве трамвая.

— На Набережной и на улице Зевина уже снимают рельсы, по которым ходила конка, кладут новые, на новых шпалах! — с радостью сообщаю я.

— Где же это Зевина?

— Раньше она называлась Михайловская, рядом с Ольгинской, по пути в крепость.

Мать изумляется и спрашивает:

— Неужели в Баку и на самом деле будет трамвай? Вот не верится!

— Тимофей Миронович говорит, что будет в сто раз лучше, чем в Астрахани. Трамваи там зеленого, а здесь будут красного цвета. Там старые, а здесь — новые!

Мать еще долго изумляется моим рассказам, а потом мы с нею обедаем. Нам приносят два обеда, так распорядился профессор Аскеров. Иногда после обеда я ей читаю книги, которые при посещении больницы оставляет ей, наша классная наставница Мария Кузьминична. Очень любит мать стихи Некрасова и рассказы Тургенева. Слушая их, она всегда плачет.

Когда мать засыпает, я иду в конец коридора, где стоит фанерный стол на трех ножках, и там готовлю уроки. Если мне бывает трудно, я за помощью обращаюсь к кому-нибудь из выздоравливающих. Со многими из них я давно подружился.

Около шести вечера Маро возвращается из школы. Я ужинаю и иду домой — на другой конец города.

Вечерами я у кого-нибудь сижу допоздна, иногда — у Топорика, перелистывая страницы его самодельных альбомов с марками самых различных размеров, цветов и раскрасок.

Удивительно, как такой мальчишка, как Топорик, может быть серьезным и вдумчивым за своими марками! Порой мне кажется, что это совсем другой мальчик, и мне бывает тогда совестно звать его насмешливым именем — Топорик…

— Нет, марки нельзя трогать пальцами, — строго предупреждает он, протягивая мне пинцет. — Можешь погнуть зубчики. Или запачкать. Вот возьми лупу, посмотри. Видишь отпечаток? А что получится, если все будут хватать руками?

При каждой моей оплошности он сразу меняет тон и разговаривает со мной как с дикарем.

— А сейчас посмотрим, сколько стоит эта марка, которую ты мог так легко испортить, — говорит Топорик и перелистывает страницы своих толстых каталогов.

С ума сойти! Он их выписывает из Москвы! Собирается выписать и немецкие — из Дрездена и Гамбурга.

— Тебе, конечно, больше нравятся марки со слонами, тиграми и крокодилами? — с усмешкой спрашивает Топорик. — Так всегда бывает с начинающими филателистами. Не разучился еще правильно выговаривать — фи-ла-те-лист? Но красота марок бывает обманчива. И тогда какой-нибудь раскрашенный Мозамбик или Конго — знаешь, где они находятся? — стоит в сто раз дешевле невзрачненькой марки с королевой Викторией.

После альбомов Топорика и бесед с ним мне порой кажется, что я совершил кругосветное путешествие, побывал во многих неизвестных мне дотоле странах, узнал много удивительного.

Но чаще всего вечерами я пропадаю в «кубрике» у Виктора.

Здесь он всегда пилит, строгает, паяет. И я испытываю большое счастье, если он просит меня помочь ему, поработать каким-нибудь инструментом.

«Когда вырасту, я обязательно стану слесарем, — все чаще повторяю я себе. — Это самая интересная работа на свете». Иметь свой верстак с тисками, ящичек с набором напильников, клещей, больших и малых зубил, молоточков — моя заветная мечта.

Много радости я получаю, сидя за радиоприемником, который Виктор все время переделывает, что-то улучшая или меняя в нем. Прижав к уху наушник, мы часами бродим по эфиру.