— Возьмите кровати! — с раздражением говорит он. — И чем вам плохо было в Астрахани?

Мы выходим на балкон и втаскиваем в комнату две складные солдатские кровати.

Мать спрашивает у дворника:

— Это кто велел принести их — ваш домком?

— Какой он домком! — взбив свои без того пушистые усы, раздраженно отвечает дворник. — Ваш сосед справа. Буровой мастер Павлов, Тимофей Миронович. — Наклонившись к матери, он доверительно шепчет: — Коммунист! — и многозначительно поднимает палец.

Пока бабушка и мама скребут и моют кровати, в окне появляется соседка слева, Парижанка.

— Возьмите у меня кухонный стол, — говорит она. — Могу вам дать кое-что еще из посуды.

Мать бросает тряпку и идет за Парижанкой. В окно просовывается улыбающееся лицо человека в пенсне. В руке он держит старое эмалированное ведро.

— Не нужно ли вам ведро? — спрашивает он. — Оно, правда, дырявое, но если запаять… — Незнакомец как-то странно вышагивает перед окном: два шага назад — шаг вперед; шаг вправо — шаг влево; два шага вперед — шаг назад.

— Нет, спасибо, — благодарит бабушка. — Обойдемся пока чайником.

— Зря, зря, — качает головой человек в пенсне, то удаляясь, то приближаясь к окну. — Это хорошее ведро, оно нам служило больше двадцати лет. — Гремя ведром, он уходит танцующей походкой.

Нашу половину мы делим ситцевой занавеской еще раз пополам, но теперь вдоль. Одну часть мать отводит для жилья, другую — под кухню. Бабушка ставит туда керосинку, умывальный таз, посуду и выглядит очень счастливой.

Вскоре к нашему окну собираются соседки чуть ли не со всего балкона. Поздравляют нас с новосельем, спрашивают, как долго мы собираемся здесь жить, как мы ехали морем, какая жизнь в Астрахани. Одна бойкая старушка — зовут ее бабка Эмма — говорит какие-то добрые слова по-немецки, и Парижанка их переводит; другая что-то говорит по-грузински, и ее слова тоже переводит Парижанка; старушку азербайджанку мать и сама хорошо понимает, но и ее слова пытается перевести Парижанка. Она делает это шутя, весело, с удовольствием.

— О, какой здесь многоязычный двор! — удивляется моя бабушка. — Какую только не услышишь речь!

— У нас во дворе живет весь алфавит, от «а» до «я»! — смеется Парижанка.

— Как это понять? — спрашивает мать.

— А вот как: от азербайджанцев и до японцев! У нас сорок жильцов — двадцать три национальности! Армяне, грузины, греки, русские, украинцы, персы, — смеясь, перечисляет она, — поляки, немцы, латыши, таты — они же горские евреи, — просто евреи, китайцы, дагестанцы, туркмены…

Мать хватается за голову:

— Да ведь это Вавилон!

— Да, тут у нас иногда бывает и вавилонское столпотворение, это точно, — соглашается стоящая рядом старушка, сухонькая, чистенькая, с прижатыми к груди руками. Она мать бурового мастера Павлова, того самого, что принес нам табуретки. Зовут ее Ангелина Ивановна. — Вот приедут еще не то казанские, не то астраханские татары, тогда будет настоящий Вавилон!

— А может быть, у вас поселятся немцы-колонисты, — отвечает ей моя мать. — Ехали они вместе с нами. Откуда-то из-под Царицына, бегут от голода.

Ко мне подходят два мальчика и девочка. Они босые, черные от загара, в одних трусиках. Судя по их мокрым волосам, стоящим дыбом от соленой воды, они только что пришли с моря. Будь у девочки трусы тоже черные, то и ее можно было принять за мальчика. Но они у нее розовые. И еще — у нее девчоночьи большие синие глаза. А так — всем обликом она ничем не отличается от мальчишек. Такие же у нее выпирающие ключицы и худые мальчишеские плечи, и подстрижена «под мальчика». Ноги у нее, как и у мальчиков, исполосованы глубокими царапинами, а на левой руке химическим карандашом нарисован якорь, правда уже изрядно полинявший.

Мальчишка с черными бусинками глаз, с выгоревшим, почти белым чубом спрашивает у меня:

— Это правда, что вы два раза тонули в море?

— Нет, — отвечаю я. — Мы умирали от жажды. Не было пресной воды.

— А как же вы не умерли? — с удивлением спрашивает девочка-мальчик.

Я не знаю, что ответить, и пожимаю плечами:

— Так, взяли и не умерли.

— А ты хочешь с нами играть в лапту? — спрашивает второй мальчик. У него тоже разбойный вид и синяк под глазом.

— Давайте лучше в футбол! — говорит девочка-мальчик и дергает мальчишку с черными бусинками глаз за белый чуб.

Второй мальчишка дает ей сильного щелчка сзади и отбегает в сторону. Девочка-мальчик догоняет его и бьет ногой под зад.

Но на выручку приятелю бросается первый мальчишка, дает ей подзатыльник. Она оборачивается, дает ему сдачи, после чего бежит в конец балкона, за ней — мальчишки, за ними — я.

Уже внизу, во дворе, они мирятся, и мы начинаем играть в лапту. Но вскоре бросаем игру.

— Мы лучше сейчас тебе покажем наш двор, — говорит мальчишка с белым чубом. — Тебя как звать?

— Гарегин, — отвечаю я.

— А меня — Витя.

— А меня — Сашко! — говорит второй мальчишка, шмыгая носом.

— Но мы его зовем Топориком, — хмуро улыбаясь, говорит Виктор. — Не умеет плавать. Идет ко дну, как топор.

— А вот и научусь плавать! — задорно отвечает Сашко. — И получше вас!

— А это — наша Лара, — представляет девочку-мальчика Виктор, не обращая внимания на Топорика. — Наш лучший нападающий.

— И совсем не Лара, а Лариса! — протестует девочка-мальчик.

— К тому же тогда — и Пржиемская! — хохочет Топорик и обращается ко мне: — Сможешь выговорить: Пр-жи-ем-ская?

— А думаешь, твою заковыристую фамилию легче выговорить — Побегайло-Синегуб? Ха! — И Лариса кружится на одной ноге.

Виктор, оказывается, сын бурового мастера Павлова! Что мы соседи — это радует меня. А Лариса живет где-то в конце балкона. Матери у нее нет, а отец служит в таможне. У Топорика есть мать, но нет отца. Их квартира тоже где-то в конце балкона.

Обо всем этом я узнаю из первого же разговора с ними, направляясь к залитому водой подвалу, достопримечательности этого двора. Как и почему его залило — никто из моих новых товарищей не может объяснить. Знают лишь одно: случилось это несколько лет тому назад, в войну.

Я спускаюсь по лестнице вниз, смотрю в распахнутые подвальные двери. Черная вода. Гудят комары. Пахнет сыростью.

— И очень здесь глубоко? — спрашиваю я.

— Больше аршина. — Топорик шмыгает носом и, в свою очередь, спрашивает: — А в Волге ты ловил рыбу?

— Ловил, — говорю я.

— А правда, что там попадаются вот такие сазаны? — И он разводит руками, становясь на цыпочки.

— Правда, — отвечаю я. — И побольше ловил.

— Заливает! — смеется Виктор. — Таких больших сазанов и не бывает.

Знакомство с двором продолжается.

— Вот в первом этаже, — говорит Виктор, идя впереди, — до войны были всякие магазины. Винные, колбасные, мануфактурные, даже аптека. Сейчас в них, конечно, ни черта нет.

Его перебивает Лариса:

— Нет, есть! Там пустые бутылки, их можно достать и продать, получить денежки, купить халвы.

— А двери? Как открыть двери? — налетает на нее Топорик. — Ключи-то у Вартазара?

— Ну, ключи можно и самим подобрать, — равнодушно отвечает Лариса и по-мальчишески сплевывает сквозь зубы. — Мы с Федей лазили в прошлом году вон в тот магазин. Кроме бутылок там можно найти еще корешки от всяких квитанций. Вот такие большие! И разных цветов!

— Когда это вы лазили? — подозрительно покосившись на нее, спрашивает Виктор.

— Вот дурак! — говорит Лариса. И большие синие ее глаза вспыхивают лихорадочным огнем. — Ты же летом был в Георгиевске, гостил у своих родственничков.

— Гостил! — угрюмо передразнивает ее Виктор. — Я тебе дам шляться с Федькой!

— А ты мне ни отец, ни брат, ни сват! Тоже нашелся командир! — И она, положив руки на бедра, кружится на одной ноге.

— А в этих двух магазинах живут, ничего квартиры, — пытаясь погасить спор, говорит Топорик. — Вот эта — «императрицы Екатерины», матери Феди. Федю мы потом тебе покажем. Злой как черт и дерется всегда. Мы его зовем Грубая Сила. — Сашко поднимается на стоящий под окном топчан, покрытый какой-то дерюгой, заглядывает в щелочку в ставне и подмигивает мне: — Потом мы кое-что тебе и расскажем!.. А на этом топчане спит Федя.