Вот они заходят к моей матери. Профессор берет табуретку. Молодые врачи полукругом становятся возле кровати.

— Ну вот, Гоар-баджи[2], скоро можно будет тебе распрощаться с нами, — говорит профессор, садясь.

Мать грустно улыбается.

— Устала я от белых стен и запаха карболки. Да и вам приношу столько хлопот.

— Ну, какие там хлопоты! — сердится Аскеров. — Главное — ты чувствуешь себя хорошо.

— Спасибо, Исмаил Гасанович. За все, за все! — говорит мать по-азербайджански.

— Благодарить меня совсем незачем и не за что! — снова сердится профессор. — Ты лучше расскажи молодым хирургам про свою жизнь. Про детство, про родителей, про семью. В моей практике ты особая больная. История твоей жизни, возможно, многое объяснит. Это необходимо для науки.

Мать смущается и не знает, как себя вести при посторонних.

Профессор подбадривает ее:

— Ничего, ничего, ты рассказывай мне, на них не обращай внимания.

Сперва нехотя, сбиваясь и краснея, а потом, по-моему, даже с увлечением, мать рассказывает про свое детство. Профессор просит, чтобы она рассказывала подробно, ничего не утаивая — ни про хорошее, ни про плохое.

— Это нужно для науки, — повторяет он.

Я никогда не слышал рассказа матери о себе и тоже внимательно слушаю ее.

Родилась она в деревне, где-то недалеко от города Шемахи. Ей было всего месяц от роду, когда у нее умерла мать, и два месяца, когда во время землетрясения под рухнувшими сводами бани остался отец. И мать и отец у нее были очень молоды: матери было семнадцать, а отцу девятнадцать лет. Она у них была первым и единственным ребенком. Вырастить и воспитать сироту хотели бабушка Зарварт — мать матери — и бабушка Сона — мать отца. Родня с той и с другой стороны заспорила. Верх взяла бабушка Зарварт и увезла внучку к себе в деревню. Там она прожила до пятилетнего возраста. Однажды в летнюю пору, когда все ушли в поле и оставили внучку под присмотром соседней девочки, отцовская родня похитила ее и увезла в горы. Больше года бабушка Зарварт искала любимую внучку, нашла ее наконец и привезла к себе. Теперь ее редко выпускали из дому, позволяли играть только в саду. Но через некоторое время внучку снова похитили и на этот раз запрятали в надежное место. Бабушка Зарварт через сыщиков вновь нашла ее и поселила к брату Баграту, который жил в Шемахе и славился своим свирепым характером. Мать определили в школу. Под охраной водили ее туда, под охраной — обратно.

Так продолжалось два года. На третий, невзирая на грозные предупреждения Баграта, девочку все же подкараулили, схватили, запеленали в одеяло и, усадив на коня, снова увезли в горы. Тогда уж дед пришел к родне мужа своей дочери. Тут два деда, схватившись за кинжалы, бросились друг на друга, но их вовремя разняли, после чего они договорились, что их внучка будет воспитываться у бабушки Зарварт.

— Конечно, все это не могло пройти для меня бесследно. Я болела, была очень нервной. Меня возили по знахаркам, по святым местам, даже в Эчмиадзин, резали петухов для матаха — это жертвоприношение у армян, — но ничто не помогало. Я все болела, — рассказывает мать. — Меня преследовали кошмары, ночами я просыпалась в поту, с криком, и успокаивалась только у бабушки на груди. Я боялась переступить порог дома и целый день сидела в комнате взаперти. Ко мне не приходили подруги, как к другим девочкам, я не знала, что такое игра в куклы…

Мать отворачивается к стене. Наступает долгая и напряженная пауза.

— Ну, а как же ты в конце концов вылечилась? — спрашивает профессор.

— Не знаю даже сама. Может быть, мне помог дедушкин сад? Там кроме яблок, груш, слив еще росли апельсины и лимоны. Я их очень любила.

— Сколько ты в день съедала лимонов? — вдруг оживившись, спрашивает профессор.

— Три-четыре, — улыбаясь, отвечает мать, обернувшись к Исмаилу Гасановичу. — Ну, и столько же апельсинов. К осени у дедушки почти что ничего не оставалось на деревьях. Но он не сердился, он был добрый.

— Ну, а сколько ты съедала других фруктов, и каких именно? — снова спрашивает профессор, многозначительно переглянувшись с практикантами.

— Яблок, груш или там слив я ела мало, и то в зеленом виде. А вот виноград очень любила. Виноградник у деда находился сразу же за садом.

Мать все рассказывает и рассказывает, подробно отвечая на вопросы профессора. Молодые врачи торопливо записывают ее ответы.

— Да, у тебя было тяжелое детство, — говорит профессор.

— Очень тяжелое, — поправляет его мать. — Я избегала людей. Мне все время чудилось, что вот из-за угла, из-за деревьев набросят на меня мешок, завяжут глаза и увезут в горы. Я очень страдала от разлуки с бабушкой.

— Да, очень тяжелое, — соглашается профессор.

— У меня и замужество было тяжелое, — продолжает рассказывать мать. — Муж у меня был хороший, добрый человек. Он любил и жалел меня. Но вот свекор был извергом, не давал нам житья. Когда он с работы возвращался домой, не только я, но и золовки и свекровка — все мы прятались кто куда. Моим убежищем был стенной шкаф, сидела я там до тех пор, пока свекор не пообедает и не уйдет в свою комнату.

— Да, и замужество у тебя, судя по всему, было тяжелым, — вновь соглашается профессор.

— Я думаю, мне с двумя детьми и теперь будет не легче, — говорит мать.

— Да, тебе будет нелегко, — говорит профессор.

— Но ничего, — вдруг бодрится мать. — Бабушка научила меня в детстве рукоделию, и я, может быть, сумею найти себе работу на дому. Я могу и шить, ведь больше года я работала белошвейкой в Астрахани. На хлеб как-нибудь заработаю, а там и дети подрастут.

Профессор молча протягивает руку и гладит меня по голове.

Да, я знаю: теперь мне думать о матери и сестре.

Потом Исмаил Гасанович встает и делает заключение. Смысл его речи таков, что если бы моя мать не попала под поезд, то она могла бы прожить необыкновенно долго.

— У тебя железное сердце, — говорит он, обращаясь к матери.

Я очень горжусь словами профессора. И на самом деле: какая другая женщина могла бы выжить после всего случившегося? После четырех тяжелых операций?

— Ну, а сколько я могу прожить сейчас? — спрашивает мать.

— Я думаю, не менее ста лет, — очень серьезно говорит Аскеров, протирая полой халата пенсне.

Мать хватается за голову.

— Не дай бог! — произносит она по-азербайджански.

Когда, попрощавшись, все уходят, я даю матери напиться и говорю:

— Ничего, ма. Вот вырасту, и ты будешь жить лучше всех. Куплю тебе мягкую постель, пуховые подушки, будешь лежать себе и заниматься своим рукоделием. Тебе ни о чем не придется думать.

— Когда ты вырастешь, у тебя будут жена, дети, и тебе совсем будет не до меня, сынок. Думать мне надо самой о себе.

— Никакой жены у меня не будет! — сержусь я.

— Будет, сынок, будет.

— Нет, не будет!

— Так все говорят, сынок. А потом приходят жены, распоряжаются своими мужьями, уводят их от родителей.

— Но ведь ты же такой не была? — горячусь я.

— Я — другое дело, сынок. К тому же у тебя отец был и хорошим сыном, и хорошим мужем, и хорошим отцом. — Она снова отворачивается к стене.

Мать тихо, глотая слезы, плачет. Я вовремя вспоминаю, что я мужчина, что мне теперь думать о матери и сестре, что мне нельзя плакать, и не плачу.

В палату входит нянюшка с подносом в руках и певучим голосом говорит:

— Я принесла тебе обед, Гоар-джан[3]. Сегодня котлеты и компот из свежих фруктов. И для Гарегина у меня что-то припасено. — Поставив поднос на тумбочку, она из кармана достает завернутую в лаваш куриную ножку и протягивает мне.

К возвращению матери домой мы приготовили ей подарок — тахту. Матери ведь теперь целыми днями сидеть на одном месте.

Много горя мы хлебнули с Маро, пока плотник не сколотил нам эту тахту. За нее пришлось отдать все деньги, которые Граф дал за дедовский кинжал с моим кинжаликом. Вот на что наконец они пригодились!