И уходит, метнув в меня осуждающий взгляд.

А я, опустив мельницу к земле и волоча ее в пыли, возвращаюсь домой, не зная, куда деться от стыда.

«Что же мне делать? — думаю я, зажав руками голову, точно случилось большое, непоправимое несчастье. — Все, все пропало! Теперь она не захочет даже поговорить со мной, не то что гулять по бульвару или пойти в кино, как это делают другие».

Я долго сижу в каком-то оцепенении за занавеской.

Мне бы в этот день сидеть дома и не выходить больше на улицу. Но под вечер я решаю еще раз испытать счастье, беру всю груду заготовленных мельниц и с отчаяния снова иду на Парапет. Не может же мне дважды на дню попасться Зоя Богданова!

Меня сразу же окружает ватага парапетских мальчишек. Они просят показать им мельницы и уступить по дешевке. И вдруг рядом с собой я замечаю Вовку Мирзоева, или Вовку Золотого, как мы зовем его в классе, а на скамейке — его француженку, мадемуазель Мадо.

Вовка Золотой что-то говорит по-французски своей мадемуазель, та, пожимая плечами, что-то отвечает ему, и тогда он достает из кармана деньги, не глядя на них, сует мне в руку и, не дав опомниться, выхватывает у меня все семь мельниц.

Второй раз за день я стою посреди Парапета, готовый провалиться сквозь землю. А Вовка Золотой о чем-то весело ораторствует перед парапетскими оборвышами и бесплатно одаривает их мельницами.

Смеется мадемуазель Мадо, хохочет Вовка Золотой… А я бегу домой, ищу Люсю и говорю ей, что я больше не могу работать в мастерской и продавать игрушки.

Квитанционные книжки, которые мы с Виктором и Ларисой натаскали домой, я выбрасываю с балкона вниз, туда же швыряю заготовленные палочки для крестовин.

Потом я забираюсь на крышу и реву. Меня находит Виктор, садится рядом, успокаивает, и я рассказываю о случившемся.

— Ну, нэпмач Вовка, погоди! — грозит он. — Ты еще у нас попляшешь!

Но я уже о Вовке Золотом думаю меньше всего. Меня мучает завтрашний день: где бы заработать?

Откуда ни возьмись, на крыше появляется Федя.

— Что ты ревешь? — спрашивает он.

За меня отвечает Виктор.

— Дурак! — говорит Федя, подойдя к нам. — Распустил нюни из-за какой-то девчонки и какого-то нэпмача. Дал бы этому Вовке хорошую «бамбушку» — сразу бы отстал.

— Я тоже так говорю, — поддерживает его Виктор. И снова грозит: — Я ему завтра покажу!

— Плюнь-ка ты на эти дурацкие мельницы! — Федя трясет меня за плечо. — Я тебе найду другой заработок. И намного прибыльней.

Я вытираю глаза, недоверчиво смотрю на него.

— Да, да! Нечего на меня пялить глаза. Не веришь? Пойдем хоть сейчас.

— Петь, что ли? — спрашиваю я, вставая. — Нет, петь я не пойду.

— Да совсем не петь! — сердится Федя, но ничего не объясняет. Чем-то его смущает Виктор. — Завтра сам увидишь.

Он исчезает на чердаке, а мы с Виктором спускаемся вниз, расходимся по домам — готовить уроки.

Но через некоторое время Федя показывается перед нашим окном, и я выхожу на балкон.

— Пошли сейчас, — говорит он. — Я не хотел, чтобы Виктор знал. В этом деле нужен молчок.

Мы выходим на улицу. Сворачиваем на Барятинскую. Доходим до конца улицы и направляемся в сторону Молоканского сада. Уже почти совсем темно.

— В садик, что ли? — спрашиваю я. — Я уже был там сегодня.

— Иди и молчи. — Федя дергает меня за руку. — Вопросов никаких. Сам все увидишь.

Войдя в сад, мы идем правой боковой аллеей. Здесь я днем бегал со своими мельницами. На скамейках сидят; лица освещены тусклым светом фонарей, еле пробивающимся сквозь листву деревьев.

Федя подходит к какой-то компании. Навстречу ему поднимается хромой парень в папахе. Они отходят в сторону и о чем-то переговариваются шепотом. Потом приближаются ко мне.

— Значит, — отвечаешь за него? — Хромой кивает в мою сторону.

— Отвечаю, — говорит Федя.

— Платить будет сейчас? Или потом?

— Денег у него нет. Продаст — и принесет.

— Язык у него длинный или короткий?

— Он совсем без языка.

— А то можем отрезать. В нашем деле язык совсем ни к чему, не так ли?

— Я за него ручаюсь. Парень — что могила! — Федя звонко сплевывает. — Правда ведь? — спрашивает он меня.

Я молча киваю.

— Ну, будем знакомы! — Хромой протягивает мне руку. — Зовут меня Хромой Волк. — Он тычет себя пальцем в грудь, точно я могу спутать его с кем-нибудь другим. — Хромой, хромой, но, когда надо, горло все равно перегрызу. Как настоящий волк! Запомни! Запомнил?

Я снова молча киваю головой, хотя не понимаю, о чем идет речь.

Волк что-то быстро перекладывает из своего кармана в карман Феди, и мы, попрощавшись, уходим.

Молча мы возвращаемся домой. У парадного Федя спрашивает:

— Все понял?

— Все, — говорю я и тут же поправляюсь: — Не совсем, конечно.

— Ничего, сейчас все поймешь.

Федя заходит домой и возвращается с карманным фонарем. Мы поднимаемся на крышу. Лезем на чердак. Тут у окошка лежит его матрац, стоит кувшин с водой. Видимо, он иногда здесь спит или прячется.

— Свети, — говорит Федя, протягивая мне фонарь. Сам же садится на пол и развертывает на коленях переданный ему Хромым Волком небольшой сверток. Там оказывается кусочек чего-то коричневого, напоминающего жмых.

— Здесь целый капитал, — переходит на шепот Федя. — Сразу можно разбогатеть. Смотри! — он отламывает крохотный кусочек и скатывает его на ладони в шарик. — Вот такими порциями и надо продавать. Это анаша. Курят ее, смешивая с табаком. Штука запретная. Запомнил предупреждение Хромого Волка? Никому ни слова. Даже матери.

Я молча и с затаенным дыханием наблюдаю за ловкими движениями Феди. Он скатывает шарик за шариком и кладет их в толстую спичечную коробку, предусмотрительно захваченную из дому.

— Чтобы ты имел понятие, что это такое, тебе самому надо выкурить одну порцию. — Раскрошив в махорку кусочек анаши, Федя крутит одну цигарку мне, вторую себе. — Ты должен увидеть сказочный дворец с колоннами и танцующих баядерок на зеркальном полу. Потом расскажешь.

Он зажигает спичку, дает прикурить мне, закуривает сам, ложится на матрац и, положив голову на руки, задумчиво смотрит в окошко.

Я чувствую сквозь сон, как Маро щекочет мне пятки. Мне трудно раскрыть слипшиеся веки, поднять зарытую в подушку голову. Но я все же пересиливаю сон, сажусь на кровати. Тогда Маро юркнула в постель и накрылась с головой одеялом.

— Вставай, сынок, — говорит мать.

Хотя еще очень рано, но она успела умыться, причесаться, сестра напоила ее чаем.

Мать уже раскладывает на столе свой нехитрый инструмент для вязания.

— Сейчас встану, — говорю я, хотя голова моя, как гиря, клонится к подушке.

— Вставай, вставай, — бодрит меня мать, энергично берясь за копье и наматывая на него привычным движением шелковую нитку. — Сегодня у нас нечего кушать, сынок.

Тогда я опускаю ноги на пол и иду в кухню. Нехотя умывшись, натягиваю на себя рубаху и выхожу на балкон.

— Ну, я пошел, — говорю я, наклонившись над подоконником.

— Приходи вовремя, в школу не опоздай, — предупреждает мать.

Во дворе ни души. Стрекочет мережечная машина Парижанки. Значит, около шести утра. До школы — целых два часа. Поеживаясь, я выхожу на улицу. Пустынно и непривычно тихо на ней.

Напротив нашего парадного, у двери кооператива, спит сторож, закутавшись в тулуп. Вартазар метет улицу, громко ругая и людей и лошадей. Воробьи копошатся в навозе, купаются в песке, звонко чирикая, слетаются на крыши и карнизы окон.

Я бреду в сторону бульвара. На гулкой и безлюдной Ольгинской — никого, кроме дворников. Вот пересек улицу водовоз. Вот в сторону пристани прошла артель грузчиков со свисающими с плеч паланами.

Я сперва иду вдоль парапета бульвара. Тихо плещется волна на волноломе. Рыбаки сидят, впившись взглядом в неподвижные поплавки. Потом сворачиваю в аллею. За кустами, на чахлой порыжелой траве, разметав руки, спят лодочники. Положив рядом свои ящики, в сторонке спят мальчики — чистильщики сапог. То тут, то там спят на скамейках бездомницы.