А Разводов морщил лоб, щелкал пальцами и никак не мог вспомнить фамилию коменданта! Саперы знали по опыту, что пока он не вспомнит, то и рассказывать дальше не будет, а потому все поспешили ему на помощь — и те, кто ездил за бревнами, и те, кто, высунувшись сейчас из траншеи, слушал сержанта…

— Слесарев?.. Токарев?.. Стамескин?.. Верстаков?.. — И еще десяток разных фамилий, как в «Лошадиной фамилии» Чехова, выкрикивалось со всех сторон. И наконец: — Вагранкин?..

— Вот-вот, Вагранкин! — невозмутимо подтвердил Разводов. — Посоветовал мне комендант заехать за бревнами на соседнюю станцию, говорит, там большой лесной склад… на станцию из четырех букв… Ну, как она называется?..

Переглянувшись и тяжело вздохнув, саперы начали подсказывать ему сотню названий из четырех букв, хотя и фамилии, и названия станций не имели никакого отношения к тому, что Разводов хотел добавить к своему плану восстановления моста.

— К черту! — в ярости вскочил на ноги техник-лейтенант. — Хватит с меня этой пытки!..

С того берега раздалась автоматная очередь, ударил снайпер. Но пули, к счастью, миновали командира роты. Упав на траву, он погрозил сержанту кулаком:

— Ты понимаешь, у меня не железное сердце!..

Пожав в недоумении плечами, Разводов стал отползать от пригорка. За ним, сдерживая смех, поползли саперы…

А вечером сержант Разводов снова пришел к пригорку перед мостом. На этот раз он с напарником нес на плече бревно. За ним молчаливой вереницей осторожно ступали в темноте саперы его отделения. Началась подготовка к восстановлению моста.

Когда все сто бревен были сложены на поляне за скатом пригорка, Разводов и трое его товарищей саперов легли на землю на расстоянии двух шагов друг от друга. Четверо других саперов подняли бревно и медленно опустили им… на шею.

У Разводова сразу же прилила кровь к лицу, поплыли огненные круги перед глазами, перехватило дыхание, и он прижался лбом к холодной земле: ему бревно положили толстым концом — комлем…

— Ну?.. Кто там замешкался?.. — раздался рядом голос командира роты.

Разводов оперся на локти — и не столько силой шейных мышц, сколько всей мощью своих широких и крепких плеч, на которых он перетаскивал не одну тысячу бревен, когда рубил избы в колхозе, — приподнял давящее на затылок бревно и отбросил его назад на спину. Ему сразу же стало легко, и он с жадностью хватил широко раскрытым ртом сырой вечерний воздух. Потом, закинув голову, придерживая плечами сползающее на затылок бревно, он пополз вперед, вынужденный в таком неестественно распластанном виде все время глядеть в черное небо с далекими и спокойно мерцающими звездами.

Загребая руками и ногами, а больше ногами, саперы перевалили через пригорок, спустились в ложбину, неся на шее шестиметровое бревно. То и дело кто-нибудь из них не выдерживал его тяжести, опускал голову и тогда бороздил землю подбородком.

Но вот саперы достигли спуска к реке. Разводов постучал по бревну. Все четверо одновременно опустили головы. Бревно скатилось сверху на лежни моста.

Внизу притаившиеся в воде за сваями солдаты подхватили бревно баграми и, передавая друг другу, покатили его дальше по лежням.

Немцы открыли сильный огонь по всему берегу. Потом река засветилась от ракет и зажженных домов на той стороне. Немцам ответили наши артиллерийские и минометные батареи.

А сержант Разводов и его саперы молча делали свое дело. Через каждые десять минут на мосту грохотало бревно. Откинув голову, саперы ползком возвращались назад, высоко неся окровавленные подбородки.

Среди ночи к пригорку перед мостом подошли танки.

Последние десять бревен накатывались на лежни моста уже на рассвете. Теперь немецкие снайперы и автоматчики вели прицельный огонь, а не просто стреляли на звук. Пули их то и дело щелкали по каскам ползущих саперов. Четверо было убито, двенадцать ранено.

Когда танки с двух сторон вышли из-за пригорка, у ползущего с последним бревном сержанта Разводова вдруг сорвалась каска с головы, и тут немецкий снайпер и его сразил насмерть…

— Сержант, сержант! — закричал командир роты, схватившись за больное сердце. Танки уже приближались к мосту. В следующее мгновенье командир роты вскочил на ноги, бросился к убитому сержанту, приподнял конец бревна, сунул голову под него и, часто-часто загребая ногами, пополз к спуску.

Бревно покатилось на мост, а по технику-лейтенанту из запаса — с трех сторон ударили три снайпера…

Ведя на ходу огонь из пушек, танки уже неслись по пляшущим бревнам на вражеский берег.

Я сидел в землянке командира полка, когда вошел майор, новый помощник начальника штаба, прибывший недавно из Москвы, и, загадочно улыбаясь, положил перед полковником коробку табака «Золотое руно».

— Имею честь знать, товарищ полковник, что вы курильщик особой статьи, — начал он своим скрипучим голосом. — Сам-то я не курю, здоровье не позволяет, но эту коробку захватил на всякий случай, думаю — подарю кому-нибудь на фронте…

Полковник вынул трубку изо рта, поблагодарил майора за столь ценный подарок, спросил, как он устроился, не нуждается ли в его помощи и, услышав в ответ, что тот еще не успел «сориентироваться в обстановке», усмехнулся в свои пышные богатырские усы. Потом, повертев коробку в руках, он сунул ее в ящик стола, где у него хранились разных сортов табаки — от уральского самосада «дергач» до трубочного «Капитанский», — присланные друзьями или купленные в ларьке Военторга.

Майор вспыхнул, покраснел.

— А я думал, товарищ полковник, что делаю вам чрезвычайно приятный сюрприз, — заскрипел он. — Мой шеф так много рассказывал про вашу страсть к хорошим табакам!.. Ведь «Золотое руно» и в Москве не так просто достать. Табак, можно сказать, особенный, приготовляется на меду…

Полковник, несколько смущенный речью майора, вновь принялся благодарить его, но тот, видимо, ждал чего-то большего, какой-то особой благодарности, и, судя по выражению его лица, был сильно разочарован.

Тогда полковник, вновь усмехнувшись в свои богатырские усы, достал коробку из ящика, повертел ее в руках и сказал майору, что на фронте он курил и более ароматный табак, чем «Золотое руно», хотя с первых дней войны ни разу не выезжал из части.

— Какой табак? Откуда? — спросил майор.

— Расскажу как-нибудь в другой раз, — сухо ответил командир полка, и майор, козырнув, вышел из землянки.

— Вы и меня сильно заинтересовали, — сказал я.

— Ну, вам-то я расскажу, — с удовольствием проговорил полковник. — Вы ведь бываете у нас редко, стоим-то среди болот у черта на куличках!..

И он рассказал:

— Это было прошлой осенью. После известных вам боев за Олонцом мы в обход пробивались к Свири. Уже с месяц, без продуктов, шли через леса. Питались грибами и кониной. И то и другое в основном ели в сыром виде. Костры жгли только в исключительных случаях… С пищей, или, вернее, без пищи, мы еще кое-как обходились. А вот без табака, без курева все сильно страдали, в том числе и я, конечно. Курили мох, сушеные листья и всякую другую дрянь… И вот как-то в канун Октября группа солдат решила сделать мне сюрприз — достать махорки на цигарку!.. И, знаете ли, достали!.. Бойцы обошли все роты, вывернули у всех карманы в шинелях и, как величайшую драгоценность, собрали застрявшие в складках махоринки. Как говорится, с миру по нитке — голому рубашка!.. Они набрали целую горсть махорки, свернули две солидные цигарки и одну, от имени полка, седьмого ноября торжественно вручили мне, а другую — комиссару. Вот эту октябрьскую цигарку я и выкурил тогда с превеликим удовольствием, и она в моей памяти осталась как самая ароматная из всех выкуренных когда-либо. Потом полковник сказал:

— А этого майора сегодня же откомандирую в штаб армии. — И он махнул рукой.

Встретив Узунбекова в непривычном для него виде, без маскировочного халата и снайперской винтовки, майор с удивлением спрашивает, куда тот идет.