Я должен рассказать, конец какой
Имели хитрости Гермафродита,
Как Тирконель наказан был судьбой,
Какая благородная защита
Была оказана отцом святым
Агнесе с Доротеей и с каким
Искусством было колдовство разбито.
Затем подробно расскажу вам, как
Осел у Дюнуа похитил Деву
И как за этот грех господню гневу
Подвергся верности и чести враг.
Но о сражении у Орлеана
И о разгроме английского стана
Я ранее поведать должен вам.
Ты торжествуешь, бог любви! О, срам!
О злой Амур, ведь ты предать собрался
Оплот и славу Франции врагам!
То, перед чем британец колебался,
То, что Бедфорд и опытность его,
То, что рука Тальбота самого
Не сделали, ты совершить берешься.
Ах, пламень твой, сжигающий в тиши,-
Мученье тела, пагуба души!
Ты губишь нас, дитя, а сам смеешься!
Тому два месяца, порхая там,
Где сто бойцов, служа двум королям,
Дрались, удары нанося без счета,
Ты ранил в сердце грозного Тальбота,
Стрелу из первого колчана взяв.
В тот день, в стенах французского оплота,
Минуту перемирия избрав,
Беседовал он, пользуясь моментом,
С Луве, невозмутимым президентом.
За ужином, на скромном торжестве,
Присутствовала госпожа Луве,
С лицом надменным и довольно хмурым,
За что незамедлительно была Наказана обиженным Амуром:
Ей сердце жгучим пламенем зажгла
Родящая безумие стрела,
И молодая президентша разом
Узнала страсть и потеряла разум.
Вообразите страшный этот бой,
И эту беспощадную осаду,
И этот приступ, страх внушавший аду,
И этот грозный орудийный вой,
Когда Тальбот с британскими полками
Стоял пред взорванными воротами
И, мнилось, на него бросала твердь
Огонь, свинец, железо, сталь и смерть.
Уже Тальбот и дерзостный и рьяный
Успел войти в ограду Орлеана
И возвышал свой голос громовой:
«Сдавайтесь все! Соратники, за мной»:
Покрытый кровью, в этот миг, поверьте,
Он был похож на бога битв и смерти,
Которому сопутствуют всегда
Раздор, Судьба, Беллона и Беда.
Как бы случайно в президентском доме
Отверстья к-e забили одного,
К госпожа Луве в жару, в истоме
Глядела на Тальбота своего,
На лик его прекрасный и влюбленный,
Сей гордый лик, с которым бы не мог
Соперничать и древний полубог.
По жилам президентши пламя лилось,
Она забыла стыд, в ней сердце билось.
Так некогда, любовью пронзена,
Из темной ложи госпожа одна
Глядела на бессмертного Барона,
Не отрывалась от его лица.
Ждала его улыбки и поклона
И негой наслаждалась без конца.
Вот президентша, от любви сгорая,
Бросается к наперснице своей:
«Беги, беги, Сюзетта дорогая,
Скажи ему, чтоб он пришел скорей
Меня похитить; а не можешь лично,
То передай хоть с кем-нибудь другим,
Что я по нем тоскую безгранично
И ужинать хочу сегодня с ним».
Сюзетта не сама пошла, а брата
Послала в лагерь; тот исполнил все,
И через час, не боле, три солдата
Ворвались в президентово жилье.
Ворвались, женщину находят – в маске.
Она вся в лентах, в мушках и в раскраске.
На лбу кольцо искусное вилось
Из собственных или чужих волос.
Ее хватают, кутают плащами
И мчат к Тальботу тайными путями.
Надменный этот воин, чья рука
Повсюду пролагала след кровавый,
В объятиях крылатого божка
Хотел под вечер отдохнуть от славы.
Обычай требует, чтоб, кончив бой,
С любовницей поужинал герой,
И жажда нег, как некая забота,
Томит великолепного Тальбота.
Для ужина готово было все:
В лед врублено, в графинах драгоценных
Рубином отливало то питье,
Что в погребах своих, благословенных
Хранит Сито. В другом конце шатра,
Под сенью драгоценного ковра,
Большой диван, украшенный с любовью,
Подушками манивший к изголовью,
Сулил покой и негу до утра.
Утонченное всюду было что-то;
Жить, как француз, была мечта Тальбота.
Немедленно увидеть хочет он
Ту, чьими прелестями он пленен.
Он от волненья места не находит.
Он требует ее, зовет, и вводят
К нему урода, в лентах, кружевах
И фута с три, хоть и на каблуках.
Он видит воспалившиеся веки,
Из глаз какой-то желтой слизи реки
И нос, крючком спускающийся вниз,
Чтоб с подбородком вздернутым сойтись.
Тальбот решил, что это привиденье;
Он крикнул так, что все пришло в движенье.
Страшилище, подобное сове,
Была сестра почтенного Луве,
Которая гордилась чрезвычайно,
Что и ее хотят похитить тайно.
А госпожа Луве, потрясена
Печальною ошибкою, стонала
В бессильной ярости; так ни одна
Еще сестра сестру не проклинала.
Была бедняжка от любви пьяна,
И описать я, право, не сумею,
На что способной сделалась она,
Лишь только ревность овладела ею.
Осел вернулся к Деве, полн огня.
Иоанна, виду не подав нимало,
Но радуясь в душе, пробормотала:
«Ужель вы, сударь, любите меня?»
«Люблю ль я вас? О, что сказать, не знаю,-
Осел ответил,- я вас обожаю.
Как к францисканцу вас я ревновал!
С каким восторгом я подставил спину
Наезднику, который вас спасал,
Рубя с размаху бритую скотину!
Но мне ужасней всякого врага
Ублюдок этот, этот Дюнуа!
От ревности горя, не без причины
Его я перенес за Апеннины.
Что ж! Он вернулся; вам открылся он;
Красивей он – но не сильней влюблен.
Иоанна! Украшение вселенной,
О Дева девственности несравненной,
Ужели Дюнуа – избранник твой?
Нет, должен я быть избранным тобой.
Ах, коль узнать, чем сладостна ослица,
Мне помешала вышняя десница,
Коль, нежное неведенье храня,
Остался до сих пор невинным я,
Коль вынес я из-за тебя немало,
Коль, этой страсти ощущая жало,
Забыл я в небо улететь опять
И коль меня так часто ты седлала,
Позволь же и тебя мне оседлать».
Признанье это услыхав, Иоанна
Была, конечно, гневом обуяна;
Однако все-таки была она,
Коль правду говорить, и польщена,
И нежно улыбалась, еле веря,
Что красота ее прельстила зверя.
Как в полусне, к ослу ее рука
Простерлась вдруг, отдернулась слегка;
Она краснеет; но, собрав все силы
И успокоясь, говорит: «Мой милый,
Вы тщетною надеждой пленены;
Мы позабыли честь родной страны;
Мы с вами слишком непохожей масти;
Я не могу ответить вашей страсти.
Я буду защищаться. Это грех!»
Осел в ответ: «Любовь равняет всех.
Ведь Леды с лебедем роман известный
Ее не сделал женщиной бесчестной.
Ведь дочь Миноса, в лучшем цвете лет,
Из-за быка отказывала многим,
Предпочитая спать с четвероногим.
Ведь был орлом похищен Ганимед,
И полюбила нежная Филира
Морского бога, ставшего конем».
Он говорил; а бес, сидевший в нем,
Исконный автор баснословий мира,
Нашептывал примеры без числа
И мудрости преисполнял осла.
Иоанна слушала; о, сила слова!
От уха к сердцу множество дорог.
Пред блеском красноречия такого
Она молчит, она мечтать готова.
Любить осла, ему отдать цветок!
Ужели это ей назначил рок,
Когда она дарила раз за разом
Погонщиков и рыцарей отказом,
Когда, по вышней милости, Шандос
Пред нею поражение понес?
Но ведь ее осел – любовник горний;
Он рыцаря блестящей и проворней;
Какая нежность, что за ум и вкус;
Ведь па него садился Иисус;
Он в небесах вкушал от райских башен;
Как серафим, он крыльями украшен;
На зверя он и не похож ничуть;
Скорее в нем божественная суть.
Всех этих мыслей грозовая сила
Иоанне кровь и голову кружила.
Так иногда, среди морских широт,
Властитель ветра и властитель вод
Спешат, один – от пламенного юга,
Другой – оттуда, где снега и вьюга,
И настигают судно где-нибудь,
Что к Суматре иль Яве держит путь;
Корабль то к небесам как будто вскинут,
То с высоты на скалы опрокинут,
То словно исчезает в бездне вод
И медленно из ада восстает.
Так наша Дева бурей обуяна.
Осел настойчив, и, смутясь, Иоанна
Не удержала в трепетных руках
Кормила, именуемого «разум».
Неведомый огонь блеснул в глазах,
Все чувства в ней заволновались разом;
Исчезла бледность тусклая, и вновь
Ее ланиты оживила кровь.
Влюбленного витии жест ужасный
Вставал скалой особенно опасной.
Иоанна над собой теряет власть;
Во влажных взорах загорелась страсть;
Она склонилась головой к постели;
Смущенный взгляд мерцает еле-еле;
Но снизу все-таки глядит она;
Могучая краса обнажена;
Она подняла спину в томной лени
И подогнула под себя колени.
Так Тибувиль и герцог де Виллар,
Как Цезарь, грешную любовь изведав,
Когда их сожигает томный жар,
Склоняя голову ждут Никомедов.
Лукавый мальчик, чья стрела желанна
И людям, и бессмертным, и ослам,
На крылышках паря по небесам,
Смотрел с улыбкой нежной, как Иоанна
С любовником своим себя вела,
С ним загораясь страстию одною,
Миг торопила, чтобы стать женою,
И прижималась, ласково мила,
Мясистым крупом к животу осла.
Как вдруг раздался голос близ нее:
«Иоанна, меч берите и копье;
Вставайте: Дюнуа уже под стягом;
Сегодня бой; уже походным шагом
За королем выходит наша рать;
Скорее одевайтесь; время ль спать?»
То юная взывала Доротея;
К Иоанне чувства нежные лелея,
От слишком затянувшегося сна
Ее будить явилася она.
Так говоря забывшейся подруге,
Распахивает двери второпях…
О, боги! Что за зрелище! В испуге
Она три раза крестится… «Ах! Ах!»
Едва ли так смутилась Афродита,
Когда Вулкан, накинув невод свой,
Всем небожителям явил открыто
Ее под Марсом, пленной и нагой.
Иоанна, увидав, что Доротея
Всему свидетельница, замерла,
Потом себя в порядок привела
И так заговорила, не робея:
«Здесь тайна есть великая, мой свет;
За короля я принесла обет;
И если видимость немного странна,
Мне очень жаль, но вы должны молчать.
И я умею дружбу уважать:
Придет пора, и промолчит Иоанна.
А главное – ни слова Дюнуа;
Узнает он, и Франция пропала».
Иоанна, эти говоря слова,
С постели встав, вооружаться стала,
Но Доротея, с полной прямотой,
Ей отвечала в крайнем изумленье:
«Сказать по правде, в этом приключенье
Не разбирается рассудок мой.
Не проболтаюсь, я вам обещаю;
Мучения любви сама я знаю
И горькою научена судьбой
Прощать ошибки сердца молодого.
Я всяческие вкусы чтить готова,
Но признаюсь, не в силах я понять:
Вы Дюнуа могли бы обнимать,-
Так для чего вам предаваться власти
Какой-то низменной ослиной страсти?
Как не отвергнуть этот гнусный срам,
Приличествующий одним скотам;
И как не быть заране пораженной,
Испуганной, разбитой, изумленной
И как возможно, без сопротивленья,
Сознательно, не чуя отвращенья,
Не различая ни добра, ни зла,
Позорнейшее утолять влеченье,
Предпочитая рыцарю осла,
И даже видеть в этом наслажденье?
А между тем вы наслаждались, да;
Ваш взор пылал без всякого стыда.
Или во мне естественности мало,
Но только знаю: мне бы не был мил
Ваш кавалер», Иоанна отвечала
Со вздохом: «Ах! Когда б он вас любил!»
