— Н-да-с. Понимаю, — откинувшись на спинку стула, затеребил пальцами на груди командарм. — Ты рвался сразиться с врагом лично. Это похвально. Но мне хочется, чтобы ты привил молодым пилотам навыки высшего пилотажа. Один в поле — не воин. Один не может решить исход битвы, как бы ни был он храбр и силен. А вот если навалиться на врага по высшим правилам пилотажа всей армией — это будет уже совсем другая музыка. Согласен? Чудесно. Я назначаю тебя старшим инспектором по технике пилотирования и временно исполняющим обязанности заместителя, вместо Байдукова. Так мне легче тебя оградить от дурошлепов из эНКэВэДэ.

— А вот и Георгий Филиппович, легкий на помине, — возгласил чуть разомлевший командарм, поднимаясь навстречу своему помощнику. — Опоздал, дорогой. Мы все съели. Ты видишь, кто ко мне прилетел?

— Пока вижу. Да я на минутку заскочил к вам, Михаил Михайлович. Попрощаться.

— Спасибо. Передай ему сначала свои дела, а потом попрощаемся, Юра, по-людски, по-военному.

Обменявшись планшетками и доложив, скорее ради формальности, чем необходимости, о сдаче и приеме обязанностей заместителя по технике пилотирования, боевые товарищи выпили за успех каждого на своем посту и закусили остатками снеди.

Обустроившись на месте главного инспектора пилотажа, Иван Федоров избрал своим постоянным местом пребывания аэродром в городе Торжке, куда поступали новые самолеты на пополнение армии и где находился центр по улучшению профессиональных навыков необстрелянных летчиков.

Знакомясь с положением дел на местах, он побывал на всех аэродромах, но чаще всего стремился быть в полках истребительной авиации, расквартированных ближе к фронту, чтобы при любом удобном случае взмыть в воздух, что, собственно, не входило в его обязанности да и не поощрялось командованием. Сбитые им самолеты зачислялись на счет соответствующего полка, бригады, а вот записать победу на его имя было очень сложно. И не потому, что его имя не значилось ни в одном из списков личного состава эскадрильи или полка, а потому что на фронте он находился как бы в подвешенном состоянии, временно, до получения особых санкций вышестоящих организаций: наркомата авиационной промышленности и главного штаба военно-воздушных сил. Да он и не беспокоился о каком-то учете побед. Не в его характере было заботиться о бумажной волоките с записями в вахтенном журнале подразделений. Гордость не позволяла ему вмешиваться в порядок какой-то регистрации одержанных побед. Тем более, что он порой сам открещивался от них, отдавал их своим ведомым, которых менял в каждой новой своей ипостаси, как знатная дама перчатки.

На радостях, что он обрел право непосредственно драться с врагом, новоиспеченный заместитель много летал, тщательно следил за вражеской авиацией, всячески старался быть в гуще воздушных сражений, но мало занимался канцелярщиной, запустил переписку с частями и подразделениями, не составлял своевременно отчеты, донесения, проекты приказов и вообще недооценивал значение документации, считал ее излишней роскошью в условиях фронта, что не могло не вызывать у Громова определенного раздражения. Однако командарм любил его за романтическую настроенность ума, за готовность в любую минуту кинуться в огонь и воду по приказу шефа и потому терпел его партизанские замашки и недочеты в работе.

Когда его положение упрочилось в связи с полученными сверху разрешениями оставить беглеца в качестве летчика-испытателя при штабе воздушной армии, Иван написал письмо домой, единственно близкому человеку, кровно связанному с детством, отрочеством, юностью, с луганщиной, нежданно-негаданно очутившейся под пятой самовластного директора.

«Здравствуй, моя дорогая сизокрылая голубка, любимая Анечка. Привет тебе от твоего беглеца Ивана-Женьки. Сообщаю, сто я пока жив, здоров, в отличном настроении, чего и тебе желаю, моя милая Анечка. Радость моя, я очень все понимаю и хорошо знаю о том, что ты на меня в большой обиде за мое бегство, да еще и на опытном самолете. Мой поступок такого рода считаю правильным, вовремя и кстати. Теперь я нахожусь на своем месте. А то какая же это была бы война без меня? Так должен поступать каждый мужчина, который по-настоящему любит свою Родину. Не думай обо мне дурно, что я не попрощался с тобой. Просто так получилось не по моей воле.

27 июня я получил задание пострелять из новой пушки на полигоне. Мишени разлетелись вдребезги. Меня осенила мысль: испытать это мощное оружие в настоящем бою. На обратном пути увидел мост через Оку. Раз по-хорошему не хотят отпустить на фронт, так, может, со скандалом спишут. Разогнал самолет до бешеной скорости и со злости под мост. Сделал три мертвых петли с пролетом под мост. Зенитчики открыли заградительный огонь. Тут я и решил дать деру на фронт. Прости… за это. Подлетел к Монино, а у меня горючего кот наплакал. Сел на аэродром, подрулил к бензозаправщику, говорю: «Будь другом, заправь», а он: «Не могу. Только с разрешения коменданта Фролова», который где-то далеко. Я выхватил свой ржавый пистолет и ему в живот: «Считаю до трех, раз…» Короче, стал заправляться, а тут подъехала машина, военные, я быстро расписался и ходу. Запустил мотор, а они мне показывают руками крест. Потом меня пытались принудить к посадке два истребителя: но я вышел из положения с помощью контратаки. Они испугались, а может решили не связываться со мной. В общем, нашел подходящий аэродром, штабные машины в деревне, я им показал серию акробатических номеров и приземлился. Встретили нормально. Гриша Онуфриенко меня узнал, Громов приехал: а тут «хейнкель» летит. Я с разрешения Михаила Михайловича его и развалил на части с помощью чудо-пушки. Все поразились. А командир бригады Филомотицкий подскочил на «козлике», когда я совершил посадку, и кричит: «Ты сбил? Я только в газетах читал, по радио слышал, а теперь своими глазами увидел, как можно колошматить фашистов. Канистру спирта сюда!»

Вот такие у меня пироги. А как у тебя дела? Директор, наверное, рвет и мечет? Пиши подробно обо всем. Привет знакомым. Целую, обнимаю бессчетно раз, твой Ваня-дураня».

Уполномоченные по особо важным делам из наркомата внутренних дел Пащенко и Копировский, не добившись от Громова выдачи беглого летчика, попросили от «СМЕРШа» обоснованного отказа «для отчета», мол, им пообещали представить такое обоснование, как только получат сверху ответ на сделанные запросы. Чекисты уехали в Москву не солоно хлебавши.

И вот они получили секретный пакет с корреспонденцией из Третьей воздушной армии, официальный документ, извещающий о том, что дело Федорова о побеге на фронт передано на рассмотрение военного трибунала Калининского фронта. Из пакета извлекли и письмо беглеца, сложенное в толстый треугольничек с маленькой писулькой, приклеенной уголком к обратной стороне конверта, с просьбой отправить письмо по назначению.

Капитан Копировский жадно схватил письмо, удовлетворенно развернул бумагу и стал читать. Пробежав глазами с пятого на десятое листы, исписанные мелким почерком, недовольно хмыкнул:

— Ничего существенного. Красноречием не блещет, а еще майор. И сразу — в заместители командарма. Бардак на фронте: порядок надо наводить. Как только Громов отважился на такую хохму? — с презрением двинул письмо недовольный следователь под руку товарища.

— На то он и Громовержец, — раздумчиво обронил Пащенко, складывая листы. — Что позволительно Юпитеру, то недоступно Ганимеду. Слышал такое? Видимо, красноречию в летной школе его не учили. Майору простительно. У нас и генералы не то, что в письмах, даже в служебных документах такие ляпсусы допускают, хоть стой — хоть падай. А вот пишет он об очень существенном. Придется дело закрыть. Пусть воюет на здоровье.

— С таким подходом к громким делам нам в генералы не выбиться, — не скрывая раздражения, захлопал ящиками столаретивый опер.

— По мне: лучше остаться без генеральских лампасов, чем без ушей, — заметил старшой. — Помнишь, как при Ежове твой предшественник допрашивал комбрига Криворучко?