Поднявшись ввысь, он спикировал прямо на главную башню, где находился всеми уважаемый именинник. Потом промчался над стеной, усеянной любопытными аборигенами Синьцзянской полупустыни, на бреющем полете. Доблестную стражу и борцов за коммунистические идеалы как ветром сдуло со стены.

Потрясенный результатом устрашающего полета, Мао Дзедун вызвал летчика к себе и перед строем преданных ему воинов наградил легионера, перевернувшегося в китайца Ие-Ваньфеда, орденом бесстрашного Дракона и вручил зардевшему от гордости Ивану огромную раковину со словами:

— Эту раковину добыли со дна Желтого моря. Она символизирует жемчужное счастье и приносит удачу путнику. Береги ее.

Прошел месяц с того показательного дня, когда Мао отметил Федорова королевским жестом начинающего политика Китая, а ответ на рапорт все не приходил. Тогда он написал новый рапорт и передал его в Москву с улетающим на родину товарищем.

Так он писал одну за другой свои просьбы и переправлял во все влиятельные инстанции, которые могли содействовать его возвращению на родину.

Наконец из Москвы пришло предписание: откомандировать И. Е. Федорова на авиационный завод в Нижний Новгород в распоряжение конструкторского бюро С. А. Лавочкина.

Ему предоставили бывшую квартиру Валерия Чкалова, и былое вновь навалилось на него комом невостребованных возможностей и ворохом несбывшихся надежд. Но это была уже настоящая работа, где требовался ум и филигранная сноровка настоящего пилота. Не то что на бреющем полете расстреливать стада сайгаков или пугать маодзедуновскую свиту.

Аня мгновенно навела порядок в квартире, и его быт приобрел долгожданный оттенок семейного благополучия. Вскоре жену зачислили на должность связного пилота, выделили продовольственный пай, талоны на бесплатные обеды в заводской столовой. Казалось, чего еще не хватает двум любящим друг друга молодым людям в тяжелую пору военного лихолетья? А не хватало ребенка.

Еще в тридцать девятом году, в пору призрачного благополучия, когда уже имелась двухкомнатная квартира (в связи с присвоением почетного звания Героя), они приютили сироту-мальчонку пяти лет, оказавшегося на большой дороге победоносного шествия Красной Армии по Западной Белоруссии. Но 22 июня сорок первого, когда Федоров изнывал в Китае, Аня в срочном порядке под огнем немецкой артиллерии вывезла на связном ПО-2 красное знамя авиабригады вместе с начальником секретной части. Сын же остался на оккупированной территории под присмотром соседей. О его судьбе ничего не было известно.

И вот к ней вернулось женское счастье. А какое это счастье без связующего звена, без совместного плода любви, без сладости материнства? Ей страстно захотелось иметь ребенка. Хоть на стену лезь от тоски по живому комочку. Во время бесконечного передвижения при отступлении от одного аэродрома к другому, в глухую полночь непогоды сердце стыло от одиночества и горьких воспоминаний о мальчишке, к которому успела привязаться. Что с ним? Как он один в пустой квартире без материнской ласки, без родительского присмотра? Сумеет ли не потеряться, выжить? Понять, что он не один, о нем помнят и надеются на встречу? Благо, что Ваня возвратился. Есть к кому прижаться в трудную минуту. И быт наладился, и работа интересная, по специальности, а все чего-то не хватает. Как будто жизнь впустую пролетает. Тянешь воз, надрываешься, оглянешься, а он — без поклажи. Порожняк.

А у Ивана свои проблемы, своя печаль. Квартира Чкалова многое напомнила. Не сбылись мечты обкрутиться вокруг «шарика».

Не те времена настали. А главное, он не дотянулся до учителя, легендарного летчика, гения высшего пилотажа. Так хочется доказать миру, что он — наследник Чкалова и последователь Громова, тоже на многое способен, горазд и подвиг совершить, и смерть перебороть, и жизнь положить на алтарь Отечества.

Только бы ему приказали, поручили, доверили. Фронт — вот то единственное место, где он сможет полностью реализовать все свои способности, показать свое мастерство пилота, свою силу.

Узнав о гибели Супруна, Иван месяц ходил замкнутым, молчаливым, нахохлившимся тугодумом, просчитывая варианты появления на фронте, достойные самого неукротимого авантюриста двадцатого века. Как и все, со школьной скамьи он помнил слова Горького о том, что в жизни всегда есть место подвигу.

«Сейчас это место на фронте, — думал он. — Пора пробиваться дальше. Не для того он вырвался из китайской глуши, чтобы протирать штаны, сидя в самолете на лямках парашюта, будь он трижды проклят. У немцев, у япошек он за спиной. Удобно и легко с ним покидать самолет, вываливаться из кабины падающей машины. А тут сидишь на этих толстенных металлических лямках и за какие-то десять — двадцать минут, при неимоверных перегрузках в воздухе, они так впиваются в ягодицы, что целый день потом ходишь, как избитый палкой по заднице. Посадить бы этого конструктора в самолет, покрутить бы с ним все петли, виражи, свечи, а потом заставить покинуть кабину при штопоре, он бы сразу почувствовал бездарность своего изобретения и пошел бы крутить быкам хвосты, при наличии совести, разумеется».

Так он шел, предаваясь горьким мыслям, после очередного полета, как ужаленный в седалище, и проклинал парашют, а навстречу ему оружейник тормозит на велосипеде:

— Что не весел, нос повесил? Ужель с ума сводит жена?

С оружейником Вахмистровым он познакомился сразу, как приехал на завод. Что-то было в нем притягивающее. То ли мажорный настрой души, то ли открытость ума, то ли доверчивость сердца. По слухам, он улетал куда-то под Москву пристреливать свою пушку в зенитной батарее. И вот теперь вернулся с фронтового полигона, похоже, довольный своей поездкой.

— Что новенькое узнал на фронте? — в тон ему сказал пилот.

— Да как будто Москва вне опасности. А как дальше будет — нам невдомек. Наше дело маленькое: куй победу там, где прикажут.

— Ну, вот. Ты поешь ту же самую песню, что и все, — безнадежно махнул рукой Иван. — И скучно, и грустно, и некому руку подать.

— Не понял. Вот тебе моя рука. Правда, маленькая, не то что у тебя, но… верная. Это не я говорю тебе. Это сказал мне сам Громов. Знаешь — кто он? «Давай — говорит — пристраивай свою пушчонку на самолет. У тебя верная рука». Чуешь?

— Громов? Где он? — вмиг преобразился импровизатор лермонтовского стиха.

— За Москвой, под Калинином. Недалеко от Ржева.

— А что у тебя за пушка? Нельзя ее на истребитель? — разгорелись глаза испытателя.

— Не знаю. Попробую на бомбовоз вначале. Все тебе хочется быстро. Раз-два и — в дамки. Помню, ты, как появился у нас, бредил крупнокалиберным пулеметом. А теперь вот пушку на блюдечке подавай. Нельзя так. Быстро только кошки… того, скребутся, — смущенно добавил инженер.

— Крупнокалиберный — хорошо, а пушка — лучше, понял? Главное, чтоб она строчила, как пулемет, — впервые улыбнулся чему-то своему, потаенному, Иван. — На фронт мне надо. Не подскажешь, кому лично написать? Начальство наверху поменялось — не могу допетрить: кому рапорт подать, как достучаться.

— Вот пушку пристрою, вместе полетим начальству показывать в действии. Там виднее будет. По рукам?

— Лады. Держи пять. Только не тяни кота за хвост. Жми на все педали, и победа будет за нами.

Прошел месяц, а просвета впереди, в котором он смог бы точно сориентироваться и выйти на цель, не образовалось. И он подал рапорт на имя народного комиссара авиационной промышленности. Но отзыва не получил. Видимо, все ответы оседали в кабинете директора завода.

Пушку все-таки вмонтировали на новейший, еще не запущенный в серийное производство истребитель ЛаГГ-3. Оружейникам пришлось изрядно повозиться, чтобы втиснуть скорострельное 20 миллиметровое орудие в крыло. Иван Евграфович не мог нарадоваться на грозно торчащие вперед стволы из-под крыльев. Итоги стрельбы по мишеням ошеломили бывалого летчика с первых выстрелов. Он поразил все мишени из разных положений.