Клюнувший вниз бомбовоз дернул за собой и «моску». (Так испанцы ласково прозвали шустрый истребитель в честь маленькой назойливой мошки.) Каким-то образом «моска» завалилась на бок, оторвалась от искалеченного «хейнкеля» и, беспомощно переваливаясь с крыла на крыло, полетела вниз.

Очнувшийся пилот, с трудом манипулируя подкрылками, на какую-то секунду выровнял самолет, открыл фонарь и вывалился из кабины на милость богини удачи. Спасительный «зонтик» успел раскрыться буквально в нескольких десятках метрах от земли и затормозить падение.

Очумевший летчик отделался ушибами и выговором командира полка. Несмотря на это, Ивана поздравили с очередной победой над врагом и вновь отправили на базу отдыха для восстановления пошатнувшейся психики не столько от ушибов, сколько от нервного перенапряжения.

Таран над Гвадалахарой потряс сознание взбешенного летчика, но не до такой степени, чтобы потерять контроль над собой. А то, что он потерял на какой-то миг самообладание в бою, Иван осознал не тогда, когда приземлился и понял, что чудом остался жив, а гораздо позже, когда отоспался в уютном доме на берегу моря, перебирая еще и еще раз в памяти тот бой, ту картину, вставшую перед глазами при таране. Особенно этот мистический крест на гребне вытянутого зада, приближающегося к тебе, как локомотив из далекой юности, когда работал помощником машиниста.

В санаторном особняке он оказался по соседству с выздоравливающим после ранения Львом Шестаковым. Вместе обедали, вместе ходили окунаться в осенние холодноватые волны моря.

По вечерам вспоминали Луганскую школу летчиков, общего наставника летного дела Петра Степанчёнка.

Заметив подавленный вид прибывшего сослуживца и какую-то внутреннюю разбросанность мыслей, Лев предложил съездить на экскурсию в Мадрид, побывать в музее Прадо, осмотреть картинную галерею, чтобы лучше понять, как он выразился, душу испанца, корни испанской революции.

В Мадрид собрались ехать на персональной машине Анатолия Серова. Он вместе с Якушиным сбил ночной бомбардировщик «юнкере» — «Черный Дракон», сильно досаждавший республиканцам по ночам. За это премьер-министр Хуан Негрин наградил их золотыми часами и легковыми автомобилями. Путь до Мадрида не близкий, и потому поездку отложили на конец отдыха. А так как срок пребывания в санатории у всех был разный, договорились покинуть его в один день, удобный для хозяина машины.

Остаток дней однообразных прошел для героя Гвадалахары в раздумьях о возвращении в эскадрилью, в многострадальный Мадрид. И вот наступил день возвращения в мир преувеличенной реальности. День посещения Прадо!

В музее друзья не очень-то интересовались экспонатами, поясняющими мало знакомую им историю Иберийского полуострова. Единственно, где они задержались, так это у портрета Гарсии Лорки. Это имя было свежо на устах испанцев. За прошедший год со дня его казни оно облетело все города и села Испании.

— Демоническое выражение лица — ничего не скажешь, — обратил на него внимание Лев.

— Кто он? — флегматично спросил Анатолий.

— Сама революция, — тихо отозвался Иван, знавший историю гибели цыганского поэта. — Да. Есть в нем что-то жертвенное. Востребованный временем, но не принятый соотечественниками. Кто это его нарисовал?

— Сальвадор Дали, — по слогам прочитал Серов.

— Н-да-с, я считаю, революция одухотворяет, осветляет человека, а с полотна смотрит на нас какой-то сумасшедший. Аскет, фанатик, — продолжал рассуждать как бы про себя помрачневший специалист по воздушным таранам.

— Одухотворение может быть разное. Одних осветляет, других омрачает. Революцию делают сумасшедшие, фанатики. Массы, народ — это дрова, уголь, топливо для таких кочегаров, как Наполеон, Буденный, Махно. Разве ты не понял, как двигаются локомотивы истории? — запальчиво возразил «лев мадридского неба», как любя назвали Шестакова товарищи по оружию.

— Да, революция — локомотив истории. Так нас учили в школе. А кто или что тогда приводит в движение народ? — огрызнулся Иван, вспомнив наставления машиниста из Луганска.

— Как что? Пар, энергия! А говоришь: машинистом работал, — подстрекнул новоявленный теоретик революции школярское честолюбие Ивана.

— Хватит о революции. Говорят, Лорка не был сумасшедшим. Таким его нарисовал художник с больным воображением, — взял инициативу в свои руки хитрюга Серов, перехитривший «Черного Дракона». — Пошли смотреть картины!

В картинной галерее Иван безучастно взирал на живопись эпохи Возрождения, раздумывая о чем-то своем. Микеланджело, Рафаэль, Леонардо да Винчи, Диего Веласкес не будоражили его замороженные мозги. Тут все было понятным для грамотного человека, каким считал себя удачливый пилот. Да и товарищи рядом помалкивали, разглядывая шедевры живописи. Похоже, они, как и он, без труда могли разобраться в красках, символах, сюжетах реалистического искусства с легким налетом романтики или религиозного аскетизма. Эти залы друзья покидали с твердой уверенностью, что небо, лужайки, женщины прекрасны и удивительны, как сама жизнь. Но вот в последнем зале современной живописи Иван опять остановился, пригвожденный портретом Троцкого. Задержались возле него и товарищи.

— Твой тезка, что ли? — с трудом разбирая латинские буквы на табличке под портретом, усмехнулся Иван, вновь просыпаясь от равнодушия ума.

— К сожалению. И надо же так ухватить дьявольскую сущность этого трубадура мировой революции?! Ленин был здравомыслящим фанатиком, а этот — сумасшедшим. Вы посмотрите, когда написан портрет! Еще при жизни Ленина! Вот это да! Ведь мы только сейчас постигаем нутро этого домогателя высшей власти. После разоблачения его как врага народа. А Сальвадор уже тогда, пятнадцать лет назад, обнажил истинную душу этого черта! Вот это сила! Раскройте пошире глаза вот на это гениальное творение Дали! А теперь взгляните на рядом «Пылающего жирафа» сквозь призму сегодняшнего дня! — не переставая восхищаться, балабонил летчик с замашками раскрепощенного экскурсовода добровольно закрепостившихся вояк.

— А что тут гениального в этом… огненном жирафе? Детский рисунок! Больное воображение, — в свою очередь уставился раззадоренный Иван на мирное животное, охваченное пламенем то ли солнца, то ли космической радиации.

— Понимаешь, Ваня, — раздумчиво начал объяснять самодеятельный гид новейшего искусства. — Вот перед тобой полотно — «Восстание 2 мая в Мадриде». Рядом — «Расстрел повстанцев». И везде — пламя, пламя, пламя. Красное пламя. Земля горит. Небо горит. Это Гойя. Как будто все понятно.

Но может быть, это горит уже весь земной шар? Сальвадор Дали пошел дальше. У него горит… жираф. До него же долго доходит истина, у него же длинная шея. Это мещанин, обыватель, который живет сегодняшним днем. Живет поеданием листьев с дерева, которое завтра может засохнуть от этого, сгореть. Понятно?

— Да уж куда понятнее! На фоне вашего мудрого пояснения, учитель ночных сражений в небе, бред сумасшедшего художника смотрится гениальным предупреждением человечеству. Но, может быть, этот жираф-мещанин горит мыслями пробуждения перед лицом наглеющего фашизма? — не без иронии вопросил непонятливый ценитель абстрактного искусства под высокими сводами Прадо.

— Ого! Ты уже превзошел своего учителя! Куда нам, львам, до Красного дьявола?! — картинно повернулся Лев к умолкшему Серову. — Слыхал? Радио под гитару Хосе Петера и слова «Раздавайтесь в поднебесье голоса друзей крылатых! Смело встаньте на защиту городов, огнем объятых!» нашего Хуана Федрикоса окрестили «Красным Дьяволом»?

— Не слыхал, — проронил смутившийся комэск, пальцами приглаживая шевелюру на голове. — Он совсем не похож на черта!

— Не беда. Черти разные бывают. Дьявол — значит благородный черт. У Лермонтова Демон даже гениален, — на менторской ноте подытожил беглый обзор бредовой живописи «лев мадридского неба», похлопывая по плечу летчика, окончательно очухавшегося от мистики тарана.