С этого дня Гале стало совсем плохо. Почти беспрерывно мучило удушье, и она уже не могла быть долго без кислородной подушки. Донимали боли — и Галя прятала лицо в подушку, стискивала зубами наволочку. Ее остригли — и Галя просила сестер, чтоб никого не пускали к ней, кроме матери с отцом.

Милая ты моя, думала Варвара, за что ж тебе бог такое мучение послал, за что тебя так судьба наказала! Что ты успела, что узнала, что испытала? Только и всего, что книжек поначиталась — а жизни и не видела. ...Нет, жестокая она бывает к людям — судьба, жестокая. Ни за что жестокая. Совсем ни за что, будь она проклята!.. И в какой уже раз рядом с жизнью Гали увидела Варвара свою жизнь. И устыдилась она, что, бывало, роптала на судьбу. Ей-то, ей, чего ж ей, Варваре, на судьбу свою жаловаться! Мало ли было? И с мужем любилась, и детей родила-вырастила, и наработалась всласть, и нагоревалась-наплакалась, и внучатам еще успела нарадоваться. Чего ж ей-то жаловаться на свою судьбу, чего бояться смерти!.. Вон она, молодая, ничего не успевшая — а за все дни только вот один раз и сорвалась. А ей бы только жить: красивая, умная, справедливая, добрая — вон какими глазами встречает мать!..

...И вот наступил конец. Вечером Галя попросила мать раздеть ее и натереть спиртом: слишком сильные были боли. А в пять утра она умерла...

В этот же день Варвара заявила врачу, что больше не хочет оставаться в больнице.

— Ухаживать есть кому? — спросил врач.

— У меня сын, славу богу!

— За вами женский уход нужен.

— Мир не без добрых людей, — ответила она, подумав о соседке бабке Насте и о том, что могут и дочери приехать, если она скажет Колюшке написать им.

Врач не стал ее переубеждать.

Через два дня ее навестил Колюшка, и она сказала ему, что ее выписывают.

Утром Варвару свозили в последний раз на процедуры, на дорогу сестра сделала болеуспокаивающий укол, помогла няне одеть ее надлежащим образом, и Варвара, заплакав, навсегда попрощалась со всеми, кто ее провожал.

Ей не за что было б обидеться на персонал. Лечащий врач, сестра, няня — все вышли проводить Варвару, помогли Колюшке усадить ее в маленькие «председательские» сани с решетчатой спинкой, куда сын вдоволь настелил мягкого степового сена. Колюшка разложил удобно сено, в образовавшуюся ложбинку постелил белый овчинный тулуп, под спину подложил две подушки с ее домашней постели (молодец, подумала: догадался новые наволочки надеть), сверху накрыл ее полами тулупа и еще теплым стеганым одеялом с сатиновым верхом. И сама была одета: в теплое ватное пальто, на ногах валенки, голову покрыла белым шерстяным платком да сверху еще большой махровой шалью. Колюшка тоже тепло одет: крытый овчинный полушубок, валенки-чесанки, шапка с кожаным верхом. Слава богу, как люди одеты, — подумала. Попрощалась Варвара с врачом, сестрой, няней, поблагодарила их за все, посмотрела в последний раз на больничный двор с расчищенными дорожками, куда она входила четыре месяца назад с надеждой вылечиться... и где в этот час прогуливались выздоравливающие из других отделений, — и в другой раз за этот день утерла ладонью выступившие слезы. «Поехали, сынок», — сказала. И больше уже не смотрела ни на больницу, ни на расчищенные дорожки.

Господи, как хорошо-то было на воле!

После надоевшей больницы с застоявшимися запахами лекарств она попала теперь в такую яркую чистую морозную благодать, что поначалу у нее потемнело в глазах и закружилась голова, а потом, когда это быстро прошло, наступило тихое радостное удивление всему, что было им по пути: белому сыпучему снегу, на который ей без привычки больно было смотреть, чуть подернутым инеем черным веткам деревьев по обе стороны, белым крышам, замерзшему твердому белью на веревках во дворах, воробьям и синицам, отлетавшим в стороны из-под ног лошади, белому котенку в чужом окне, небу над головой, яркому белому солнцу... Медленно и жадно втягивала она в себя морозный воздух и не могла надышаться. «День, Колюшка, хороший ты выбрал», — ласково говорила она сыну. «Да, хороший день», — согласился сын, а она про себя знала, что хотя Колюшка и говорит, что день хороший, он его не видит, как видит она, и понимала, что у сына совсем другое на душе. А у самой то, другое, отлегло: ну его к богу, думать об этом. И опять с благостной радостью смотрела вокруг себя.

Боли в низу живота, растревоженные процедурами, после укола поутихли, не грызли, лишь тупо ныли и словно вздрагивали, когда на прикатанном месте сани шли в раскат и Варвара невольно подавалась в другую сторону. Но скоро она приспособилась, перестала обращать внимание на сани — и  «о н»  не саднил ее, так что ей было не только терпимо, а, можно сказать, хорошо.

— Хорошо, сынок, надумал, что на лошади приехал, — сказала она, думая, что на машине, пусть даже на легковой, ей было б хуже именно потому, что она ничего и не увидела бы, а так вот, если только  «о н»  не будет донимать, ей будет хорошо ехать все эти тридцать верст, благо день вон какой погожий и кобыла смирная: тоже молодец сын, что эту запряг и что приехал на ночь, переночевал у знакомых: лошадь и отдохнула.

— Куда ж тебе на машине! — ответил ей сын, не то чтобы грубо, но заметно раздраженно и при этом посмотрел на нее так, будто она была не мать ему, а какая-нибудь несмышленая девчонка. Варвара на это нисколько не обиделась, потому что Колюшка был прав: раз нельзя ее на машине везти — так и что попусту говорить.

И вообще ей грех было бы обижаться за что-нибудь на своего Колюшку. А что он сейчас все время молчал — так что ж ему говорить было! Он вез ее умирать, знал об этом, они знали все наперед, успокаивать ее было нечего — Колюшка и правильно делал, что не говорил лишнего. А чтоб не молчать, она спрашивала его о всяких мелочах по хозяйству, о деревенских новостях, и сын скупо и ясно отвечал ей.

— Лошадь кто давал? — зачем-то спросила она, заранее зная, что без Андрея тут не обошлось: он был теперь конюхом. И она представила, как Колюшка, спросив сначала лошадь у бригадира, пришел на базу запрягать — и как Андрей, конечно, ни слова против, дал ему лошадь и сбрую и ни одним словом не упомянул о ней, Варваре, словно не знает, куда и по какому делу едет ее сын.

— Андрей дежурил, — ответил Колюшка.

— Что ж он — ничего не сказал?

— А что ему говорить?!

— То-то что ничего!

Сын ничего не ответил ей, и они опять ехали молча.

Сын сидел впереди, подобрав под себя ноги в мягких валенках (на ней были такие же, из одной волны валешник валял — и сделал по совести: ни крахмала туда не набухал, ни чужой шерсти, и проработал как следует; хоть как скручивай — не поломаются; зато и хороши, ноги сейчас как в пуху теплом лежали), и она стала думать, что дома надо будет перебрать оставшуюся волну (овец уже два года не держат, а волна еще от бывших осталась, стоит в лукошке в сарае) и отобрать: черную отдельно, а белую — отдельно и отдать валешнику, как раз на две пары хватит. Одни сделать большие серые, на Колюшкину ногу, а другие черные, поменьше — не век же он холостой будет. Могла б теперь, так она по-другому б сделала: старицу надо б отложить на валенки, а из поярок напрясть на платок да связать его: теперь платков и на базаре днем с огнем не найдешь — а ее как раз бы сгодился, был бы и от нее подарок невестке. Но за пряху ей уже не сесть, и она с жалостью подумала, что вот и пряха теперь никому не нужна и надо не забыть отдать ее кому-нибудь из баб, кто еще не разучился прясть, потому что чего ж ей стоять без дела; а пряха у нее хорошая, в позапрошлом году аж под Щигры возила ее к прялочнику налаживать и новые скалки с прискальнями от него привезла; и она перебрала в уме деревенских баб, в чьи руки лучше всего отдать свою пряху, потому что Колюшкиной жене она уж, само собой, не нужна будет: теперь ни одна девка нитку ссучить не умеет. И донце — перебирала она в уме — надо будет отдать, и гребень (у нее грушевый, крепкий, от матери остался), хотя гребень тоже теперь никому не нужен: конопей[1] никто не сеет — и горсти замашек ни у кого не найдешь, чесать на том гребне нечего. От пряхи думы Варвары сами собой перешли на остальное хозяйство, она стала перебирать в уме содержимое своего сундука, где рядом с вещами нужными, что пригодятся Колюшке или дочерям (стеганое одеяло, пододеяльники, простыни, купленные впрок куски разной материи, полушалки, платки, чулки), лежало много и разного старого барахла (например бывшие в моде после войны вязаные скатерти, подзоры для кровати, накидки на подушки) и ее тряпки: юбки разные, рубашки — куда все это? Что дочерям или Колюшке оставить — она отдельно отложит, а остальное — что бабке Насте отдаст (хотя ей, старой, тоже ничего не нужно, своего не износит), что Танечке, а что девкам молодым раздаст: гляди, и вспомнят при случае добрым словом тетку Варвару. И ей захотелось поскорей домой, а там она будет лежать на кровати, а бабка Настя доставать из сундука один за другим ее узлы — и будут они не торопясь разглядывать каждую вещь и обсуждать, кому что отдать.