Много раз возникал у них с сыном такой разговор. Колюшка все еще надеялся, что отец, может быть, жив и живет в какой-нибудь стране. Он читал, что многие наши пленные убегали из Германии и судьба заносила их в самые разные страны: еще и теперь некоторые возвращались домой. Он и хотел понять, мог ли его отец, если он и в самом деле попал в плен и ему удалось убежать и остаться в живых, — мог ли он жить в какой-нибудь стране и не хотеть вернуться назад?

Что она могла ответить ему?

А потом...

За год до того, как ее ушибла колхозная корова, Варвару вызвали в военкомат. Сына дома не было. Колюшка уже работал трактористом, был всю зиму на ремонте и домой приходил только по выходным. А тут была как раз оттепель, распутица — и она совсем не ждала его. Поехала в район одна.

Девушка, посмотрев повестку, указала Варваре тот самый кабинет, где она когда-то разговаривала с комиссаром. Теперь тут сидел незнакомый ей пожилой майор. Вызвал он ее по делу мужа.

Ее еще дома пугала мысль: вдруг опять о нем, о Мишке? Но зачем — ведь столько лет прошло. Подкрадывалось и давнее, во что сама уже не верила: а вдруг жив? Что тогда? «Что? — вслух спрашивала она себя. — А ничего! Жив так жив. Значит, будешь и ты жить с мужем». И боялась даже представить возможную их встречу: почти двадцать лет! Какой он теперь?..

...А майор сообщил ей, что муж ее действительно попал из-за ранения в плен, но по пути в Германию сбежал и до прихода наших скрывался от немцев на оккупированной Украине.

Там же, когда по освобождении Украины он явился к своим, был арестован и отправлен в один из сибирских лагерей, где через несколько лет после войны и умер. И это было все.

— Так что никакой вины за вашим мужем не было, — счел нужным уточнить майор. — И, конечно, жаль, что так вот все получилось у вас тут тогда, в войну. Но вы и сами теперь понимаете: такое уж время было...

Пока она была в военкомате, пока шла по районному городку к шляху — ни одной слезинки не выронила. Сухими были ее глаза. А на душе — и горько, и обидно, и пусто. Ну, кому теперь сказать хоть слово, кому пожаловаться? Да и какой толк!.. Ни муж ее, ни она ни в чем не виноваты — а кому теперь что скажешь, да и какой толк... И  н и к т о, получалось, н и к т о  н и  в  ч е м  н е  в и н о в а т!.. «Такое было время», — сказал ей этот майор в военкомате. Будто время не люди делают! Горько и обидно, и одиноко ей было, хотелось нареветься, наголоситься бы в голос, выплакаться, выговориться... А не было, не было пока слез, будто прикипело у нее что-то внутри.

— ...Так что же, что же это делается, что же творится?.. — говорила она опять кому-то «им». — За что же это вы так вот с нами?.. Выходит, ничего плохого Мишка и не сделал — а вы-то как?!.. И что же оказывается: он столько лет еще там, в этой Сибири, сидел — а вы и ни слова нам о нем. Вы хоть бы дали ему письмо ей и детям сюда написать, или хоть бы ей сообщили — сама и съездила б туда к нему. А то что ж вышло! И за что? Что они сделали вам плохого? И он, и она, и дети его — что вы над ними тут изголялися?.. И для чего, для чего все это?.. Кому, кому стало лучше и легче от этого, кому?..

На работе она отпросилась на весь день, времени впереди было много — и она не стала ловить попутную машину, пошла пешком пятнадцать километров от района до МТС, где работал на ремонте сын. И на ходу, одна, наплакалась сколько хотела.

Она рассказала Колюшке все, что узнала в военкомате. Рассказывала — а он сидел и курил, смотрел в землю.

— Время, говорит, было такое.

— Время! Чего ж тем ничего, если то время прошло?

— Бог с ними, сынок, — сказала она примирительно. — Да и почем мы с тобой знаем, как им теперь, тем. Вон Андрей: он же первый донес на Мишку — а что ты теперь спросишь с него? Так и будет до самой смерти глаза от людей прятать.

— А мы только и знаем — «бог с ними»! — возразил ей сын, будто и не слыша дальнейших ее слов.

Колюшка, когда она пришла, лежал под трактором, какие-то там гайки завертывал. Вылез чумазый весь, похудевший за ремонт — какая тут у них еда в эмтээсовской столовой! Ей по-матерински стало жалко его. Теперь он курил папиросу за папиросой, и опять она жалела сына больше, чем себя. Она вот посидит и уйдет домой — а он все будет думать об отце... да и мало ли о чем. И она понимала сына. Правда-то она, конечно, его, Колюшкина, — да спокон веков не бывало, чтоб сначала топор палку рубил, а потом палка топор рубила. ...Да и нельзя так. Сама вот тоже: пока шла сюда из района — в думках сгоряча чего только не придумывала. А подумала: нет, Варвара, нет... Обидно, конечно, что так вот и с Мишкой вышло и самоё потаскали, — а зла в душе держать не надо. Бог с ними! Что было — то было, не воротишь теперь. А зло, говорила мать-покойница, зло опять породит только зло. Она, Варвара, и так, как подрос Колюшка, боялась, как бы не вздумал он отомстить Андрею. Никогда не говорил он с ней об этом — а видела она: не забывает Колюшка, носит в себе обиду. Обида — от нее, конечно, никуда не денешься, да лишь бы зло не взяло верх. Человек на свет добрым рождается — добрым И жизнь ему надо прожить. Зла на земле, конечно, много, а добро — оно все-таки сильнее. Как бы там ни было, а в деревне никто не поверил, будто Мишка предатель, и ни на Осипа с Матреной, Мишкиных отца и мать, ни на нее, Варвару, — никто ни пальцем не указал, ни слова о них плохого не сказал. А что Андрей?.. Хоть и бесстыжие глаза у человека — а ить все одно людям в глаза прямо смотреть не смотрит, да и народ к нему так же: и Мишкой, и ею, Варварой, всю жизнь попрекают. Нет, сынок, не надо зла в душе оставлять. Надо, чтоб не было его больше, зла такого, чтоб вы, дети, спокойно жизнь прожили, раз уж у них, отцов и матерей, так не получилось. Забывать, само собой, ничего нельзя — да и не забудешь, но и зла в душе оставлять нельзя.

— Не носи, сынок, зла в себе, — сказала она сыну. — Надо — земля-мать сама покарает, кто неправдой живет или зло творит. — Она и сама понимала явную неуместность сейчас этих своих слов: какая уж тут земля-мать! — да вот не нашлось сказать что-то другое...

— Земля-земля... Бабкины сказки!

— Может, и сказки, — согласилась она. — А бабка твоя по этим сказкам жила — и до сих пор ее люди добрым словом поминают...

От дома до придворка у речки, где летом ночевало стадо, доярки шли через бригадную базу, там в конторке они хранили ведра.

Каждое утро, еще до солнца, Варвара плотно закрывала плетневую калитку своего двора, чтоб куры не выбегали на огород, и огородами, а потом ореховыми засеками шла на базу. Вот эти утренние минуты, пока она дойдет от дома до базы, — самые хорошие у нее. Она давно заметила за собой: если утром встанешь вовремя и с легкой душой, сама себе не испортишь настроение каким-нибудь пустяком, то весь день потом хорошим будет. И она шла на работу со светлой душой, радовалась большой росе, лежавшей белым налетом на кустах и траве, радовалась буйному цвету навострившегося картошника, красному рассвету, птичьему гаму. Сколько лет в один и тот же час выходила она из дома — и никогда, даже при устойчивой погоде, одно утро не походило на другое. Бывало, она не замечала этого: то ли не обращала внимания, то ли не до того ей было. А потом, когда жизнь улеглась, когда все у нее было в общем-то хорошо: и дочери все устроены, и Колюшка вырос, на свои ноги встал, и сама она, слава богу, жива-здорова, да и жить легче стало: и хлеб и копейка есть, — теперь ей спокойно смотрелось и на жизнь, и на людей, и у самой на душе вроде светлее. Да и то: что было — то прошло, а будущая старость ее не беспокоила. Дети, она знала, не обидят и не оставят ее, — а что еще ей надо? Пока силы есть, будет работать. А больше и беспокоиться ей не о чем. Колюшка в армию пойдет — она три года и одна проживет. Летом, как всегда, дочери с мужьями и детьми будут в гости приезжать, заодно помогут и сена на корову заготовить, а зимы сами по себе как-нибудь пройдут. Не она одна. Вон их, баб-одиночек, человек пятнадцать в деревне, круглый год кукушками кукуют, а к детям в город насовсем не хотят переезжать — сторожить там у них городские скворечники. А потом, когда Колюшка отслужит: как он — так и она. Захочет — пусть в колхоз возвращается, тракторист и тут всегда с хлебом и с копейкой будет, а не захочет — она его принуждать не станет, пусть живет, где ему самому приглянется. Надо будет — и она к нему может уехать, а обойдется без нее — она и в своей хате век доживет. Об этом она часто раздумывала, когда оставалась одна, и поскольку все у нее с детьми было всегда мирно и согласно, и никто из них, она знала, никогда не откажется от нее, мысли эти были приятны ей.