Грачиха гадала на блюдце. Она расправила на столе замусоленный лист бумаги, на нем по кругу были написаны все буквы алфавита, поставила в этот круг блюдце и велела Варваре смотреть на черную метку на нем. Сама Грачиха водила пальцем по блюдцу — все быстрей и быстрей и нарочито таинственным голосом шептала какие-то непонятные заклинания. Варвара воочию видела, как блюдце вращалось то быстро, то медленно, а Грачиха спрашивала, на каких буквах задерживается риска. К концу гаданья Грачиха объявила: жив Мишка. «Жив! Вот смотри: «он» точно показывает!» — говорила Грачиха. И хотя Варвара сомневалась в этом гаданье, а надежда, что муж жив, укрепилась в ней.

Эту надежду поддерживал в Варваре и председатель сельсовета Егор Иванович. Тыщин дружил с отцом Варвары, гулял у нее на свадьбе и теперь тоже не забывал о ней. После того, как их отряд сжег по району хлеба, Егор Иванович воевал. На фронте он потерял ногу и к концу сорок третьего года вернулся домой на протезе. Его и поставили председателем сельсовета. Егор Иванович тоже надеялся, что жив ее Мишка: на войне, мол, чего не бывает.

И она все больше верила в эту веру.

За Мишку назначили пенсию.

Получила Варвара в сельсовете первые семьдесят рублей — и в тот же вечер зашел к ней Андрей. Его, за отсутствием других подходящих мужиков, поставили председателем колхоза, и он взял в привычку наведывать вечерами баб, сшибать рюмки. Пришел Андрей уже крепко выпивши и без всякого стесненья попросил поставить поллитровку. Дескать, надо же обмыть пенсию. Выгнала б его Варвара: нашел, бесстыжий человек, что обмывать, — да хотелось ей еще раз расспросить его о муже. Достала она поллитровку самогона, поставила на стол. Дети спали. Стакан один поставила. Выпивали в деревне бабы, и Варвара при случае стопку-другую осиливала, но с Андреем не хотела: давно подозревала — что-то темнит он с Мишкой. Андрей выпил стакан, потом еще один. Совсем опьянел председатель, а уходить не собирался.

— Ну, пора тебе, Андрей, — сказала она.

— А я, может, у тебя хочу посидеть...

— Иди-ка ты к своей жене, — просто посоветовала она ему. — Ей и так уж за тебя стыдно.

— Лучше других хочешь быть, значит. Ну, ладно... — Андрей встал, подошел к Варваре. Остановился, стоит — шатается, ковыряет в зубах уцелевшим мизинцем изуродованной правой руки. И хотя пьяный, а конопатое лицо недоброе. — А тебе не стыдно липовые деньги получать? — сказал. — Пенсию за живого мужа?

Словно под колени ударили ее. Вцепилась она пальцами в дверной косяк, сама глаз с Андрея не сводит.

— Не думала? В плен сдался твой Мишка. Немцам в плен.

Так и сказал. Оцепенела она, прижалась к стенке, смотрит на Андрея.

— Я никому не говорил, — продолжал Андрей, пьяно уставившись на нее. — Никому не говорил. И не скажу...

Она будто не слышала, что он ей говорит. Повестка, что муж пропал без вести, теперь плен... неужто правда? Господи, неужто правда — и он, Мишка, жив!

— Никому не скажу, — повторил Андрей. — ...Он и меня уговаривал сдаться.

— И тебя уговаривал сдаться? — машинально спросила она. — Тебя уговаривал?

— Я в одной роте с ним был, ты ж знаешь, — продолжал Андрей. — Мы с ним пулеметчиками были. Нас вместе в атаку гоняли. Три раза гоняли — а немцы нас назад. В третий раз твой Мишка и не вернулся. Сдался...

— И тебя, стало быть, уговаривал? — До нее вроде только теперь дошло — о  ч е м  он.

— Я ж сказал...

— Что мой Мишка уговаривал тебя сдаться в плен?! — Она выпрямилась, скрестила руки на груди, сделала шаг к Андрею. Тот попятился от нее. — Ты сказал? Ты сказал, что его убило при тебе. Теперь говоришь, что он в плену. Сам сдался. И что тебя уговаривал. А ты не захотел. Ты... Дезертир! — закричала она. — Сам себе в руку выстрелил, гад! Вот ты кто. Вон из хаты, сволочь!..

— Н-ну хорошо! — На пороге Андрей обернулся. — Хорошо. Погоди, сука. Погоди. Попомнишь еще Андрея. — И ушел.

А она, даже не закрыв за ним дверь, упала лицом на постель...

Через две недели Егор Иванович срочно вызвал ее в сельсовет, даже свою рессорную бричку прислал за нею в поле.

В октябре это было, они тогда рожь докашивали. Помучились они с этой рожью. Уродилась она хорошая, густая да высокая, а перед самой косовицей буря все поле лежмя положила. Вот они и косили ее голыми косами чуть не до Покрова.

Она сразу поняла тогда, что о муже речь будет. И пока ехала в сельсовет, все гадала и прикидывала, что же скажет ей Егор Иванович. Просыпалась надежда, что отыскался ее Мишка, но эта несмелая радость тут же гасла: объявись Мишка — так Егор Иванович не стал бы скрывать, с возницей передал бы ей эту весть.

Сельсовет тогда помещался в соседней деревне, в красном кирпичном доме, построенном когда-то местным барином на выгоне, рядом с церковью. После немцев тут так и осталась «молочная» — перегоняли на сепараторе молоко. А сельсовет занимал маленькую комнату.

Егор Иванович сидел за старым канцелярским столом, щелкал на счетах. На приветствие Варвары он только кивнул, показал ей на лавку, чтоб подождала, — и она поняла, что хорошего он ей ничего не скажет. Да уж и чего хорошего было ждать ей!..

Тыщин заканчивал какие-то подсчеты. Медленно щелкал на больших счетах, заносил цифры в конторскую книгу. Воротник гимнастерки был расстегнут, армейская фуражка лежала тут же на столе. Варвара, кажется, в первый раз обратила внимание, как постарел за годы войны их бывший колхозный председатель. Голова у Егора Ивановича совсем поседела, прокуренные усы обвисли, щетина тоже была белая. И глаза были усталые, поблекшие.

Егор Иванович закончил щелкать, прошел, припадая на протез, к двери, закрыл ее на крючок. Сел на свое место, выставив протез в сторону, и невесело уставился на Варвару:

— Знаешь, зачем позвал?

— Про Мишку что-нибудь?

— Про него. Похоже, в плену он.

Какое-то время они сидели молча. Тыщин скрутил самокрутку, сидел, дымил, не глядя на Варвару.

— А может, брехня это, Егор Иванович, — неуверенно сказала она. — Ить это, я знаю, Андрей все воду мутит. Он и мне говорил про плен, когда я пенсию за Мишку получила. — Она расплакалась.

— И я знаю, что Андрей, да не в нем дело. Тут дела хуже. Вот. — Тыщин достал из нагрудного кармана сложенную бумажку и прочитал: — «Доводим до сведения, что колхознице Кузнецовой Варваре Петровне в пенсии отказано, так как стало известно, что ее муж, Кузнецов Михаил Осипович, считавшийся пропавшим без вести, сдался в плен и является изменником Родины». Это мне нынче из района прислали. — И Тыщин протянул ей бумажку.

Она еще раз прочитала слово в слово эти слова, отпечатанные на машинке. Внизу бумажки были чья-то подпись и печать. Прочитала — и не знала, что подумать, что сказать: ее муж — изменник Родины. Остановилось все у нее в груди, страшно стало...

— Что ж теперь будет? — спросила тихо.

— Пока сам ничего не знаю. Тебе Андрей как рассказывал?

Она передала ему весь тот вечер.

— Ну, конечно, Андрей донес на Мишку! — и Тыщин матерно выругался. — С его слов все это в районе заварилось, других сведений у них нет.

— Так брешет он, Егор Иванович! Не знаю, из-за чего, а наговаривает он на Мишку. Неужели и вы думаете, что Мишка мог сдаться?..

— Я думаю?! — Тыщин щелкнул на счетах, отбросил их, встал и заходил из угла в угол по своей каморке. — Я думаю!.. Кого ж ему предавать было? Тебя? Детей? Отца с матерью? — Егор Иванович почти кричал. — Я никогда в жизни этому не поверю, чтоб ты знала. Я его, Мишку, не хуже тебя знаю... В плен мог — это другое дело, война есть война. А чтоб сдаться!..

— А как же они там, в районе, поверили Андрею?

— Я и сам вот думаю... Не знаю. Не знаю, понимаешь? Не должны были. Понятно, у них там, у  э т и х  в районе, служба такая, — и все-таки... Не знаю. Не пойму... Времена-то теперь знаешь какие...

— Вы, Егор Иванович, думаете, что Мишка и в самом деле в плену?