— Ты ведь знаешь, дорогая, у тебя не такие уж крепкие нервы, — между тем говорил Холмс. — Успокойся и не переживай. — Оп сзади подошел к пей и положил руки на плечи, нежно сжимая их и заботливо глядя ей в глаза в зеркале.

Карен почувствовала, как его руки сжали ее, связали ее движения точно так же, как была связана вся ее жизнь. Такое же чувство она испытала в детстве, когда однажды в лесу зацепилась платьем за колючую проволоку и металась, рвалась, бросалась во все стороны, а потом освободилась, оставив на проволоке чуть ли не половину платья.

— Ну, ну, успокойся, — улыбнулся Холмс. — Приготовь себе обед, как будто меня вовсе нет, и я буду есть то, что ты обычно готовишь для себя. Хорошо?

— Я могу сделать тебе сэндвич с сыром, — тихо предложила Карен.

— Отлично, — улыбнулся он.

Он прошел за ней на кухню и, пока она готовила обед, сидел за кухонным столом, наблюдая за Карен. Он не сводил с нее глаз, пока она насыпала кофе в кофейник, клала мясо на сковородку и ставила ее на горелку. Карен гордилась своим умением готовить. Это было ее единственное искусство, которым она овладела в совершенстве, научилась готовить, затрачивая минимум времени и движений. Но сейчас по какой-то причине она забыла про кофе, и он убежал.

Холмс мгновенно вскочил и схватил кухонное полотенце, чтобы вытереть плиту.

— Тихо, тихо, — сказал он. — Ничего страшного. Я все вытру, а ты сядь отдохни.

Карен закрыла лицо руками.

— Нет, я не устала, — сказала она. — Дай я сделаю все сама. Как жаль, что я его упустила. Я ведь умею хорошо варить кофе. Пожалуйста, дай я сварю его.

И в этот момент она почувствовала запах дыма. Она схватила сэндвич как раз вовремя, чтобы не дать ему сгореть. Он только слегка подгорел с одной стороны.

— Все в порядке, — храбро улыбнулся Холмс. — Не беспокойся, сэндвич очень хороший.

— Дай, я срежу подгоревшее, — сказала Карен.

— Нет, нет. Сэндвич действительно очень вкусный. Холмс причмокнул, чтобы показать, как ему нравится сэндвич. К кофе он не притронулся, но сэндвич съел с аппетитом.

— Я выпью чашечку в гарнизонной лавке, — улыбнулся он. — Мне все равно нужно вернуться подписать кое-какие бумаги. Ты ляг и отдохни немного.

Карен стояла у окна кухни и наблюдала, как он идет по аллее. Затем она вернулась в спальню, села на кровать, раз или два всхлипнула, но не заплакала.

Украдкой от самой себя она дотронулась рукой до живота, нащупала шрам, и к горлу, как тошнотный комок, подкатил ужас. Плод уничтожили, не дав ему созреть…

Но это не так, ты же знаешь, что это не так, сказала она себе. Ты же носила его, чувствовала себя матерью. Никто не назовет тебя бесплодной, а твою жизнь совершенно бесполезной.

На мусорной свалке современного бытия, среди разбросанных, разбитых вещей Карен Холмс отчаянно искала свою собственную жизнь, и грязь, которая пристала к ее пальцам, не имела для нее никакого значения. Грязи и так на ней было уже немало, и Карен это чувствовала.

Когда Андерсон и Кларк, горнисты четвертой роты, вошли в большую, неуютную спальню отделения, Прюитт сидел на койке в ожидании обеда и раскладывал пасьянс, пытаясь забыть, что он здесь новичок. Он уложил на место свое имущество, привезенное из первой роты, сделал из пустого наматрасника ровный прямоугольный матрас, повесил форму в стенной шкаф, сложил снаряжение в скатку, поставил ботинки в шкафчик, и все — он был дома. Надев чистую, сшитую у портного синюю рабочую форму, Прю сел играть в карты. Меньше чем за полчаса он сделал то, что у такого новобранца, как Маггио, заняло бы несколько часов, однако особого удовлетворения он от этого не почувствовал. Переезжать для него всегда было неприятно, потому что напоминало, что ты и такие, как ты, по сути дела, бездомны, всегда на колесах и нигде не чувствуют себя по-настоящему дома. Хорошо, что можно было забыться за пасьянсом, хоть на время: пасьянс — игра для одиноких.

Прюитт знал в лицо горнистов четвертой роты. Он положил карты и стал наблюдать за ними. Они целыми вечерами играли на гитарах: это выходило у них гораздо лучше, чем на горнах…

Он невольно сравнил эту обстановку с жизнью полковых горнистов, и ему непреодолимо захотелось вернуться на прежнее место. Запах крашеных трибун во время утренних тренировок, когда яркое солнце нещадно палило видавшие виды скамейки. Громкие звуки по-разному звучащих горнов, разносимые ветром, достигали поля для игры в гольф и прокатывались металлом по опушке леса. Горнистов было много. Они начинали игру дружно, но под конец сбивались, и получался разнобой. Лишь изредка хорошо исполненная фраза резким, настойчивым звуком неслась вдаль, к невидимым слушателям. Прюитту так захотелось почувствовать острый металлический запах своего горна, который он всегда чувствовал, когда играл.

Он наблюдал чуть ли не с завистью за Андерсоном и Кларком, когда они проходили между рядами коек. Было одиннадцать часов, и команду горнистов распустили. Рабочий день для них на сегодня закончился. Б команде всегда любили пошутить над тем, как эти два горниста вечно спешили. Они первыми уходили с трибун и бегом возвращались в казармы, чтобы побренчать на гитарах часок, перед тем как возвратится с занятий вся рота.

Игра на горне служила для них лишь средством избежать строевых занятий и иметь больше времени для игры на гитаре. Им бы хотелось играть на своих гитарах в полковом оркестре, но иметь в нем гитаристов было не положено. У этих двоих было как раз то, что так высоко ценил Прюитт, но им вместо этого требовалось что-то другое. Казалось, им было мало того, что составляло суть их жизни, а он, который так любил играть на горне, вынужден был бросить это. Это казалось Прюитту несправедливым.

Андерсон остановился, когда увидел Прюитта, как будто не знал, входить ему пли повернуть назад. Наконец он решился и, не говоря ни слова, прошел мимо, устремив свои глубоко посаженные глаза в пол. Шедший позади Кларк тоже остановился и посмотрел, что будет делать его наставник. Когда Андерсон прошел мимо Прюитта, Кларк последовал за ним. Он смущенно кивнул Прюитту.

Они вытащили гитары и начали с увлечением играть, вкладывая в игру всю душу, как будто могли таким путем избавиться от присутствия постороннего человека. Потом их игра стала более ровной и спокойной, а вскоре они и вовсе прекратили играть. Они посмотрели в сторону Прюитта и начали совещаться почти шепотом.

Слушая сейчас, как играют эти ребята, Прюитт впервые понял, как хорошо у них это получается. Раньше он не обращал па них особого внимания, но теперь, когда оказался в одной роте с ними, взглянул на них совершенно другими глазами. Даже их лица, казалось, изменились. Это были лица, которые уже не спутаешь ни с какими другими. Так бывает, когда живешь долгие годы рядом с человеком и имеешь о нем лишь общее представление, а потом попадаешь вместе с ним в такую ситуацию, которая раскрывает в нем для тебя личность.

Андерсон и Кларк перестали совещаться и отложили гитары. Они снова, не говоря ни слова, прошли мимо Прюитта и направились в уборную в дальнем конце веранды. Они намеренно избегали его. Прюитт закурил сигарету и уставился на нее с безразличным видом, остро чувствуя себя здесь чужим.

Ему было жаль, что ребята перестали играть. Они играли песни, которые ему нравились, — песни бедняков, музыку, которую любили и понимали бродяги, сельскохозяйственные и фабричные рабочие, вступавшие в армию. Прюитт снова взял карты и начал новый пасьянс, когда услышал, как два гитариста идут по веранде к лестнице.

Сквозь открытую дверь донеслись возмущенные слова Андерсона:

— А какого же черта? Лучший горнист в полку!

— Да, но он… — возразил Кларк. Остальных слов нельзя было разобрать — оба уже вышли за дверь.

Прюитт положил карты и бросил сигарету на пол. Он догнал их уже на лестнице.

— Подите-ка сюда, — сказал он.

Голова Андерсона — ног его он не видел — повернулась и застыла в оцепенении, как подвешенный шар. Угрожающая настойчивость в голосе Прюитта заставила его повернуть назад, прежде чем он решил, что ему делать. Не имея выбора, Кларк неохотно последовал а а ним.