Более высокое эстетическое чувство, с одной стороны, демократическое направление, с другой, произвели в это время такой же переворот в греческом одеянии, какой вслед­ствие подобных же причин произошел около конца XVIII и начала XIX столетия. Выработался тот костюм, который мы привыкли считать типичным для греков; одежда сделалась проще, и в то же время, под влиянием развития сношений, изгладились те различия, которые до сих пор существовали в этом отношении между разными частями греческого мира. Соответственно второстепенному положению, которое за­нимала теперь Иония сравнительно с метрополией, длинный ионический льняной хитон был вытеснен коротким шерстя­ным хитоном пелопоннесцев; только в женском костюме льняная материя и теперь удержалась наряду с шерстяной. Узорные ткани предыдущего периода выходят из употреб­ления; пурпурное платье одевают еще лишь изредка и в тор­жественных случаях; его носили спартанские гоплиты на войне и афинские стратеги как знак отличия. Вообще же мужчины, принадлежавшие к высшим слоям общества, но­сили в эту эпоху простые белые ткани, тогда как бедное на­селение в видах бережливости довольствовалось темными материями. Женщины все еще одевались в цветные платья, но обыкновенно без пестрых узоров, а лишь с узкой каймой другого цвета. Точно так же вышли теперь из моды непод­вижные складки одежды, столь характерные для архаическо­го периода; плащ падал с плеч свободными складками, вполне облегая стан. Искусственные головные прически предыдущей эпохи исчезли, волосы на голове и бороду сво­бодно отпускали и время от времени подстригали почти так, как это делается теперь. Только спартанцы отращивали во­лосы, и в остальной Греции было немало франтов, которые подражали им.

Рассмотрим теперь, каково было нравственное влияние поэзии и искусства на греческую нацию в этом периоде их расцвета. Мы не должны ожидать в этом отношении слиш­ком многого, потому что задача искусства состоит не в том, чтобы поучать нас, а в удовлетворении нашей эстетической потребности. Оно скрашивает нашу жизнь, заставляет нас на время забыть житейские страдания и заботы, но и только.

Наиболее облагораживающее влияние должна была иметь трагедия — самое возвышенное произведение греков в области искусства, соединившее в себе музыку и поэзию в одно несравненное целое. Об этом много писали в последнее время. Даже Грот говорит: „Мы не можем сомневаться, что эти произведения действовали в высшей степени благотвор­но, и мы должны признать, что такая школа должна была значительно улучшить и возвысить вкус, чувство и уровень умственного развития афинского народа" Так ли это было в действительности? Уже по существу кажется сомнительным, чтобы представления, которые давались только один раз в год, могли оказывать такое продолжительное влияние на зри­телей, если масса не сумела даже познакомиться хотя бы с наиболее известными мифами. А как ничтожно было минут­ное действие, видно из того, в какой грубой форме публика выражала свое порицание; она шумела и неистовствовала и швыряла на сцену что попало. Театр наполнялся очень сме­шанным обществом, и чернь оставалась чернью, несмотря на все прекрасные стихи, которые она слышала здесь. Иначе как стала бы публика терпеть невероятные пошлости комедии и совершенно неприличные сцены сатирической драмы? Если трагедия и оказывала некоторое благотворное влияние, то оно должно парализоваться действием подобных представлений. Дело в том, что публика приходила в театр только для того, чтобы приятно провести время, — совершенно так же, как наша современная публика; она находила там то, что искала, но и ничего более. Поэтому Платон, осуждавший Гомера, считал и трагедию безнравственной.

Таким образом, в V столетии нравственность стояла в Греции в общем на довольно низком уровне. Характерно, что Фукидид объясняет деятельность всех своих современ­ников исключительно эгоистическими мотивами, — даже тех, которым он больше всего удивляется, как Брасид, Ни­кий, Фриних. Чтобы государственный человек был способен сделать что-нибудь вследствие других побудительных при­чин, — из одной только любви к отечеству, — этого Фуки­дид, кажется, совершенно не может себе представить. В та­ком же духе учили некоторые софисты. Именно эта неспо­собность жертвовать личною выгодой общему благу и была одной из главных причин политического распадения Греции и гибели демократической свободы.

Чувство гуманности также было еще крайне мало разви­то. Так, например, в первое время Пелопоннесской войны спартанцы убивали экипажи всех купеческих кораблей, шедших из Афин или союзных с ними государств, которые попадали в их руки. Не лучше поступили и платейцы в 431 г. с фиванскими пленниками, за что лакедемоняне отомстили им четыре года спустя, когда им удалось завладеть Платеей. После взятия Скионы и Мелоса афиняне казнили всех взя­тых в плен граждан этих городов; а жители Митилены, как мы выше видели, лишь с большим трудом были спасены от такой же участи. Беззащитные жители Эгины были в начале войны изгнаны со своей родины, несмотря на то, что они ничем не обнаружили враждебного отношения к Афинам, — исключительно потому, что их заподозрили в сочувствии лакедемонянам; и когда последние предоставили им для по­селения город Фирею, их и здесь настигла ненависть афи­нян: город был взят и все пленники убиты. Когда сиракузцы принудили аттическое осадное войско к сдаче, оба полко­водца, Никий и Демосфен, были казнены, а солдаты, кото­рым при капитуляции обещана была жизнь, заключены в каменоломни, где, подверженные всевозможным переменам погоды и при скудном продовольствии, они большею частью погибли медленной смертью. В сравнении с такой хладно­кровной жестокостью кажутся почти извинительными те нечеловеческие мучения, которым в пылу партийной борьбы керкирские демократы подвергли своих побежденных про­тивников — олигархов.

Обыкновенно повторяют слова Фукидида, что Пело­поннесская война деморализовала греков; только приведен­ные факты из первых лет войны доказывают, я думаю, про­тивное. Война только дала волю страстям, которые во время предшествовавших мирных лет не имели случая проявиться. Напротив, не может быть никакого сомнения — и ниже это будет доказано, — что греки IV столетия были гораздо чело­вечнее, чем современники Перикла. Это было следствием того научного движения, которое из скромных зачатков со­зрело в тиши со времени Персидских войн и около середины V столетия начало проникать в общество, чтобы через не­сколько десятков лет занять первое место в духовной жизни нации; потому что всякий культурный прогресс сводится в конце концов к прогрессу знания.

Зачатки науки перешли к грекам из древних культурных стран Востока. Все греческое искусство первоначально ко­пировало восточные образцы, как греческий алфавит был заимствован из письменности сирийских семитов, так и гре­ческая математика и астрономия обязаны своим возникнове­нием влиянию Вавилона и Египта. Сами греки охотно при­знавали это. Как ни мало правдоподобно сказание о путеше­ствиях Фалеса и Пифагора в Египет, — характерно уже то, что оно могло возникнуть; и еще в V столетии греки считали Египет источником всякой мудрости. Даже такой человек, как Демокрит, гордился тем, что египетские геометры не превзошли его знаниями. Наконец, неслучайно же развитие греческой науки началось именно в то время, когда Псамметих II открыл страну фараонов для греков.

Но восточным народам никогда не удалось освободить­ся от уз традиции. Наблюдения над течением звезд, произ­водившиеся халдеями в продолжение целых веков, а может быть, и тысячелетий, оставались, однако, в их руках мерт­вым знанием, которым они сумели воспользоваться лишь для основания мнимой науки астрологии; точно так же и геометрия, арифметика, астрономия служили в Египте ис­ключительно практическим целям. Только греки сделали первый шаг к тому, чтобы привлечь эти знания на службу философскому мышлению; они первые стали доискиваться причин эмпирически познаваемых явлений. Таким образом, слава основателей науки принадлежит грекам.