Перикл был так твердо убежден в превосходстве Спар­ты на суше, что с самого начала отказался от мысли защи­щать Аттику. Его план состоял в том, чтобы перевести все население вместе с его движимым имуществом в Афины, блокировать флотом Пелопоннес и беспрестанно тревожить его высадками. При несомненном морском перевесе Афин и неприступности их укреплений этот план обещал, казалось, верную победу. Вопрос был только в том, кто дольше вы­держит. Вред, который афинский флот мог причинить Пело­поннесу, опустошая его берега, был ничтожен в сравнении с разорением всего сельского населения Аттики — неизбеж­ным последствием вторжения в нее пелопоннесцев; ядро не­приятельской силы было неуязвимо для Афин. Затем, как ни велик был запасный фонд, накопленный Периклом, но не­сколько лет войны должны были истощить его, и тогда Афины были бы принуждены повышать союзнические взно­сы и, следовательно, подвергать тяжкому испытанию вер­ность союзников. Можно ли было рассчитывать с уверенно­стью, что они выдержат это испытание? И что должно было бы произойти, если бы Афины постигло какое-нибудь не­предвиденное несчастье? Но даже в том случае, если бы предположения Перикла вполне осуществились, если бы Афины удержали все свои владения и война с течением вре­мени утомила пелопоннесцев, лучшим результатом военного плана Перикла был бы гнилой мир на условии сохранения обеими державами своих прежних владений. Стоила ли эта награда таких огромных жертв?

Между тем Пелопоннес деятельно готовился к войне. Он заключил союз с Беотией и тем не только значительно увеличил свои наличные военные силы, но главным образом приобрел прочный опорный пункт для предположенного ближайшим летом вторжения в Аттику. Точно так же теперь примкнули к пелопоннесцам Локрида и Фокида, которые в 446 г., одновременно с Беотией, освободились от афинского владычества. От западных пелопоннесских колоний, кото­рым завоевательная политика Афин грозила не меньшею опасностью, чем самому Пелопоннесу, ожидали помощи ко­раблями. Аргос еще на десять лет был связан тридцатилет­ним миром, заключенным в 451 г. Вообще симпатии боль­шей части нации были всецело на стороне Спарты, победа которой должна была освободить афинских союзников от рабства, а остальные греческие государства — от страха, в свою очередь, подпасть под иго Афин. И действительно, афиняне в течение войны почти ничего не достигли полити­ческой пропагандой, тогда как пелопоннесцы были обязаны последней своими главными успехами. Выразителем этого взгляда явился Дельфийский оракул, который объявил, что пелопоннесцы одержат победу, если будут настойчиво вести войну, и что во всяком случае им обеспечена помощь богов.

Неудивительно, что пелопоннесцы шли на войну с во­одушевлением и уверенностью в победе. Они были убежде­ны, что посредством опустошения Аттики им удастся в два-три похода сломить могущество Афин, и вполне естествен­но, что после легких успехов 446 г. будущее должно было представляться им в розовом свете. Впрочем, опытные вои­ны, как, например, старый царь Архидам, не разделяли этих надежд; они предвидели, что предстоящая война будет очень продолжительна, и понимали, что для того, чтобы сокру­шить силу Афин, надо победить их в их собственной стихии — на море. А такая война требовала прежде всего огромных денежных средств, каких сам Пелопоннес не мог доставить. Правда, богатые храмы Дельф и Олимпии лежали в пределах Пелопоннесского союза, но лакедемоняне были слишком благочестивы, чтобы решиться тронуть священные сокро­вища. Далее, был ли Пелопоннесский союз внутренне на­столько прочен, чтобы он мог перенести все превратности долгой войны? Он и теперь был тем же, чем был столетие назад при своем основании, т.е. непрочным соединением независимых государств, которых не связывало со Спартой ничто другое, кроме их доброй воли и страха перед ее воен­ным превосходством. Уже однажды, после Персидских войн, союз распался, и только после долгой борьбы удалось спло­тить его снова. Военный энтузиазм, охвативший теперь Пе­лопоннес, должен был с течением времени остынуть; если бы тогда Спарта подверглась серьезной опасности, — кто мог поручиться за верность союзников? Как бы то ни было, но пелопоннесцы все-таки имели гораздо больше оснований надеяться на успех, чем афиняне, потому что флот могли в несколько лет создать себе и пелопоннесцы, а Афины нико­гда не могли бы выставить сухопутную армию, равную пе­лопоннесской. Если, несмотря на это, прошло еще 27 лет, прежде чем Афинская держава была разрушена, то причину этого надо искать, главным образом, в неспособности спар­танских государственных людей или, вернее, в негодности спартанского строя, который соединял в себе все недостатки монархии и олигархии и как будто с умыслом был рассчитан на то, чтобы преграждать талантливым людям путь к власти. И этой же причиной объясняется то, что, достигнув наконец цели, Спарта была не в состоянии удержать плоды своей по­беды.

Итак, война была решена; в Пелопоннесе приготовления приближались к концу, и летом 431 г. союзное войско долж­но было вторгнуться в Аттику. В Греции господствовало то томительное затишье, которое обыкновенно предшествует большим катастрофам. Суеверная толпа повсюду теснилась вокруг прорицателей; землетрясение на Делосе, священном острове Аполлона, — первое на памяти людей — считали многозначащим предзнаменованием, и даже просвещенный историк этой эпохи счел нужным сообщить потомству об этом событии.

Военные действия начались в Беотии. Здесь, как мы уже знаем (выше, с.287), Платея еще до Персидских войн отде­лилась от остальных городов этой области и вступила в тес­ный союз с Афинами, которому она впоследствии оставалась верна при всех превратностях судьбы. Эта аттическая кре­пость внутри Беотии, на расстоянии не более двух часов пу­ти от Фив, постоянно угрожала последним; тем опаснее бы­ло это соседство теперь, накануне войны. Поэтому решено было завладеть городом еще до начала войны. Олигархиче­ская партия в самой Платее предложила свое содействие для осуществления этого предприятия; с ее помощью в дождли­вую ночь, приблизительно в начале марта 431 г., проник в город отряд из 300 фиванских гоплитов. Но громадное большинство граждан не хотело и слышать о присоединении к Беотийскому союзу. Подкрепление из Фив опоздало, и на рассвете фиванские гоплиты были побеждены и принужде­ны сдаться. Пленники, числом 180, и между ними люди, принадлежавшие к лучшим фамилиям Фив, были тотчас умерщвлены; отмена казни пришла из Афин слишком позд­но. Виновники этого кровавого дела впоследствии страшно поплатились за него.

На нарушение мира Афины ответили заключением под стражу всех находившихся в Аттике беотийцев; аттическое войско перешло через Киферон, поставило Платею в оборо­нительное положение и перевело неспособную к войне часть населения в Афины, где она была в полной безопасности. Однако от наступательных действий против Беотии афиняне воздержались; сознавая, что он вызвал войну, Перикл имен­но поэтому всеми силами старался свалить формальную от­ветственность за начало военных действий на противников.

Спустя два месяца после нападения на Платею, в мае, царь Архидам II собрал на Коринфском перешейке пелопон­несские союзные войска, две трети способного к войне насе­ления, — приблизительно 20—25 тыс. гоплитов. Прежде, чем выступить в поход, он сделал еще последнюю попытку предотвратить войну; он надеялся, что в Афинах ввиду не­приятельской армии еще в последнюю минуту одержит верх партия мира. По-видимому, Перикл опасался чего-то в этом роде; он даже не впустил в город лакедемонского посла и тотчас отослал его под военным конвоем к границе.

Теперь Архидам двинулся со своей армией и, подкреп­ленный приблизительно 5000 беотийских гоплитов, вступил в Аттику. Верный своему решению строго держаться оборо­нительного образа действий, Перикл еще за несколько не­дель до нашествия пелопоннесцев послал отряд из 1600 гоп­литов в Потидею (выше, с.402). Он не хотел даже двинуться в Мегариду, чтобы завладеть теснинами Герании и, таким образом, отрезать пелопоннесцам путь в Аттику; правда, в военном отношении эта операция была бы опасна, так как в тылу находились беотийцы. Но и в самой Аттике он не ока­зал неприятелю ни малейшего сопротивления, несмотря на то, что высоты, отделявшие Афинскую равнину от Элевсинской, представляли превосходную оборонительную линию. Он знал, как многого оставляла желать дисциплина его гра­жданского ополчения, и боялся быть против воли вовлечен­ным в открытое сражение, которое, при вдвое большей чис­ленности неприятеля, непременно повело бы к поражению афинян.