Они пристали между двумя новенькими, заваленными рыбацкой амуницией, уставленными деревянными бочонками да алюминиевыми флягами «стационарами», на одном из которых сидела закутанная в шаль, с перевязанной щекой пожилая женщина, а на другом — две похожие одна на одну молодые лайки. Котельников подтянул голяшки сапог, ступил в бензиновые круги на воде, подтащил нос и долго ждал, пока, подойдет Матюша. Перелезая через борт, тот оперся о плечо Котельникова, закряхтел, потом, тяжело вихляя на каждом шагу, медленно пошел наверх, где стоял похожий на большой скворечник ларек.

— Дядь Матюш, может, я сбегаю? — пожалел Котельников.

Но тот, обернувшись, глянул на него так, что ясно было и без слов: тут просто никак нельзя человеку не отметиться самому!

Около ларька, рассыпавшись по обе стороны от окошка, стояли человек шесть или семь в охотничьем, с ножами на поясе. Кто держал в руке, готовясь выпить, стакан, кто уже морщился и нюхал огурец, кто покуривал, а в пустое это пространство между двумя группками, куда-то на холодную реку невидящим взглядом смотрела засунувшая обе руки в карманы белого халата, надетого поверх стеганки, пожилая продавщица.

Недалеко от ларька вокруг разложенного на куске полиэтиленовой пленки харюзка да белого эмалированного ведра с крупными, чуть не в кулак, груздями мостилась на толстых неошкуренных бревнах еще одна компания, но разговор там и тут шел общий: неторопливо спорили, сколько зайца взял на Глинке из-под фар городской судмедэксперт Куйко.

— За что, мужики, купил, за то продаю: девяносто семь.

— А тот, у кого ты купил, не брешет?

— А я вам говорю, сто одиннадцать.

— Если одному рубать — это на сколько хватит? Чуть не до конца жизни — с мясом!

— Заяц-то? Под поллитру одного не хватит...

— Да кто говорил-то, кто?

— Ну ясно, не сам же Куйко — шофер с его «газика»...

— Да он тут обнаглел, что не дорого возьмет — и сам скажет.

Котельников все переводил взгляд с одного на другого, а когда посмотрел на Матюшу, тот уже жадно втягивал сложенные воронкой губы, словно все еще продолжал всасывать, а на узком подоконнике перед окошком стоял пустой стакан.

— Ты б хоть закусил, дядь Матюша.

— Да надо ба.

— Ему бы надо закусить еще лет двадцать назад, а, Матюх?

Матюша обернулся на голос:

— О, и ты тут!

Хромал от одного к другому, здороваясь, — того ладонью по плечу, этого пальцем в живот. Около харюзка, где опять начали разливать, присел было, но Котельников, который, чтобы согреться, все поводил плечами, кивнул ему:

— Что, Матюш, может, поплыли, а то так и до вечера не доберемся.

Он поднял скрюченные свои пальцы:

— Счас, счас!

— Дак что, Матюх, это правда, что бабка Пряхина старика своего сожгла?

— А чё не правда — правда!

— Дак говорят люди, а как, как?

— Да так и сожгла. Шишковать полез, а комарье. Он ей: поддай дымку. Она костерочек запалила, пошла травы сорвать, чтобы, значит, дым погуще, а в это время огонь по сухой траве на кедру, а та как полыхнет — что тебе свеча...

— Д-да, пошишковали...

«Ну, вот, — подумал Котельников, когда они шли с Матюшей к лодке. — И проблемы тебе, и новости... Хорошо, что хоть с собой он не взял!..»

Опять Котельников провожал глазами серый галечник с ткнувшимися в него разноцветными лодками, кучки людей около «Дуная», приземистые, за высоким забором, крытые дранкой орсовские склады, а там дальше, в сумрачной хмари, — изгороди, избы с витыми дымами, баньки на отлете, телевизионные антенны, стайки, стога...

Он еще обдергивал монтажную свою телогрейку, пытался подоткнуть под себя края, на ноги натягивал бабушкину, когда посреди широкого плеса, которое обступали с обеих сторон пылавшие золотом, несмотря на холод, осины, Матюша вдруг заглушил мотор.

— Слышь, Андреич? А потому и лавочка ему тут, судмедэксперту, потому и поблажка, что неправильно живем! — Матюша торопился, ему хотелось поговорить. — Сегодня жинку побил, а завтра сам развязал мешок с кулаками, — я правильно, Андреич?.. И в тайге друг дружку не жалеем. Как что, так за ружье. А если бы миром да ладом? Нужен ба он тут?

Котельников приподнялся, гармошку переложил на свое сиденье, а сам стал моститься поближе к Матюше.

— Ты не останавливай!.. Это чтоб слышно было.

Опять качнулись по сторонам в сырой хмари догорающие осинки.

— Ты сам сто одиннадцать зайцев съишь? — наклонялся к Котельникову Матюша. — Съишь? От то-то и оно. Я тоже не съем...

— Да ты, я вижу, вообще не ешь!

— А он съист! Понимаешь, Андреич, съист! Значит, кого-то кормит... В ком нуждается. Иначе бы разве стали его держать?

— Многовато вообще-то... Может, врут?

— Эх, Андреич!.. Половина правды!

И опять вдруг заглушил мотор.

— Ты чего? Слышно ведь!

— Садись на мое место. Ну, садись, садись...

— Да я ведь говорил, не умею.

— Ну, не переживай! Это, кто на реке, надо... Тальянку тогда мне дай.

Передавая гармошку, Котельников впервые к ней присмотрелся: потертые мехи, исцарапанные планки, медные пуговицы местами позеленели.

— Что ж не бережешь ее, дядь Матюша?

Тот не ответил, молча ладил гармошку на коленях, потом слегка приподнял острый подбородок, и лицо у него разом стало такое, словно решил Котельникову на что-то безысходно-горькое пожаловаться.

Как тонко уколола — хрипнула забыто гармошка:

Голос у Матюши, несмотря на хрипотцу, был красивый, совсем не по его дураковатому облику, но не в красоте было дело, а в том, жила в этом голосе до сих пор не выплаканная жалость — та, что хватала за сердце тогда, после войны... Или пацанами они не понимали ее до конца, и кажется так только теперь — издалека?..

В первое лето после войны мать отправила их с братом к бабушке, чтобы слегка подкормиться. Дед тогда еще работал в кузнице, а другие карточки дали бабушке за пятерых убитых сыновей, и с этими карточками они ходили за хлебом. Брат был старше Котельникова, ему тогда шел четырнадцатый, и он вставал затемно, шел занимать очередь, а сам он приходил уже потом, когда магазин открывали, приносил брату старую печеную картофелину или молодое, еще зеленое яблоко.

Как раз в это время приходили в магазин инвалиды... Не обращая внимания на давку, шагали вперед, в толпу, и каждый им должен был дать дорогу, а они куда попало ставили тяжелые костыли, наступали на ноги.

В тот раз брат стоял уже у самого прилавка, когда молодой парень без ноги, — Котельников до сих пор хорошо его помнил, — мордастый и рыжий, дернул мальчишку за плечо, чтобы выкинуть из очереди, но брата не так просто было отодрать, цеплялся изо всех сил, и тогда этот приставил к руке, которой брат держался за край прилавка, костыль и всем телом надавил на него... Брат ударил его в живот головой, они сцепились и оба упали, барахтались на полу магазина среди кричавшей толпы; с разных сторон через людскую массу к ним с руганью продирались другие инвалиды, а маленького Котельникова оттеснили, зажали в толпе, он ничего не видел, и это казалось самым страшным.

Потом раздался жуткий, сдавленный крик брата, и в наступившей на мгновение тишине дряхлый, с длинными, опущенными на концах усами старик — его Котельников тоже отчего-то запомнил хорошо — громко сказал:

— Дожила Расея — калеки с си́ротами дерутся!

Матюша все задирал подбородок, все захлебывался, и прерывающийся его голос заходился от жалости:

Где-то на середине реки... холод собачий... берега медленно возвращаются обратно, и всех, кто воевал, кто погиб, кто в тылу голодал, жалко. Странно, подумал Котельников, странно! Сколько уже все живет и живет это в человеке? Сколько еще будет жить?..