Там, где раньше темнела лишь холодная глубина, рыбу, говорят, видать было глазом, и, сколько можно добыть, прикидывали заранее. Выбирали потом неводами, на ночь ставили сети, а напоследок, «для плана», лучили и выбивали острогой, долавливали «японскою удочкой», тончайшей сеткой на длинном шесте. В верховье рыбу коптили, вялили и солили, везли в город мешками и бочонками, все лето среди будок с моторами на берегу шел за бутылкой водки посреди рыбьих костей, за бидончиком пива разговор, кто чего сколько взял, а к осени вдруг возник прочный слух: все, выгребли Среднюю Терсь, ничего не осталось. Нету.

— Ты мне, Андреич, вот что, — громко сказал дед, шестом помогая Котельникову развернуться вдоль сети. — Вся эта трепотня про акулогию, как баушка ее по неграмотности называет... Она не затем, чтобы умные люди сообразили, что у природы все не сегодня завтра издержится, да успели бы напоследок попользоваться? Ты не думал?

Сеть была почти пуста, и потом, когда она лежала посреди избы в цинковом корыте с высокими краями и среди запутавшейся в мокрых ячеях рыжей листвы, лишь кое-где серебрилась мелкая рыбешка, Котельников с усмешкою подумал, что в просторной сковороде на столе ельцов, пожалуй, побольше. Вверх вспоротыми брюшками они торчали плотными рядами, и распаренные на коровьем масле их белые бока не хотели отлипать один от другого, а с ребрышек их можно было снимать одними губами и не жевать — они таяли, стоило только слегка прижать языком. Рыбьи спинки оставались на сковороде прикипевшими к ней ровными рубцами, и Котельников соскребал их металлической ложкой, отправлял в рот и тоже как будто к чему-то прислушивался. Снова глянул потом на пустые сети и нарочно вздохнул:

— Так мы скоро себя не прокормим, дед. Придется переходить на кильку в томате.

Тот отер о хлеб испод замасленной ложки:

— Или на «завтрак туриста». Там у баушки есть, она в поход собиралась, дак запасла...

Марья Даниловна отвернулась от стола, чтобы тихонечко просмеяться, потом сказала нараспев:

— Бывало, увижу другой раз, идут с мешками без ружей. Бездельники как есть. А летом это-те завтрак отпробовала, они угостили, дак жалко стало: ежели, думаю, так питают их, а оне все же идут — может, нужда какая?

— Сто лет такого не ел, — перевел дух Котельников.

— А ничего лакомей и нету, — подтвердил дед. — Горная рыба.

Марья Даниловна разулыбалась, довольная:

— Тебе, Андреич, жена любит стряпать небось. И хорошо ешь, и подхваливашь.

— Да ей-то и готовить особенно некогда...

— Вот и наедайся тут.

Изба лепилась у подножия крутого взлобка, притиснувшего к реке подворье с постройками, а за ним начинался пологий и длинный косогор с просторной залысиной, раздвинувшей тайгу почти до вершины сопки.

С ружьем на плече Котельников медленно шел краем этой залысины, и слева от него уже остались позади черные кресты над оплывшими холмиками совсем крошечного и потому особенно одинокого кладбища, а впереди были одна над одной приподнятые увалами, хорошо обкошенные поляны, на которых там и тут рядом с рыжими березовыми колками стояли аккуратные светло-серые стожки. Трава под ногами тоже была светло-серой от инея, но тонкие из-за утренней стужи ее запахи казались еще совсем летними, и обломки мерзлых стеблей выстреливали из-под сапог, словно выпрыгивали кузнечики.

Он все поглядывал то на стенку пихтача справа, а то на колки и на стожки, но ни разу не обернулся, и только тогда, когда почти вывершил сопку, Котельников остановился и посмотрел назад.

Теперь ему открылась вся долина — полукругом подступившие с боков пихтачи, серебристый склон, далеко внизу темные сосновые островки, где прятались три или четыре укрытые дымком кержацкие избы, а дальше, уже на равнине и очерченные неровными квадратами изгородей, редкие постройки, и серый каменистый берег с черными дольками просмоленных лодок, и рябая на перекате речная излучина с пестрою поймой, за которой опять уступами поднималась сизая от тумана и еще глухая, несмотря на высокое солнце, тайга... Но подробностей он как будто не замечал, никакая из них не занимала Котельникова — ему нужен был весь этот густо расцвеченный осенними красками, почти безбрежный окоем, над которым тонко голубело тихое и ясное небо.

Поднимался он медленно и почти не устал, но ему захотелось посидеть, и он шагнул к невысокому пню, на котором отдыхал тут и вчера и позавчера.

Ружье он положил на колени и сперва только ощущал под руками острый металлический холодок, а потом посмотрел на него и, продолжая глядеть, задумался.

Купить его помог Котельникову дедов сын Михаил, служивший в прапорщиках у ракетчиков. Это он ему однажды сказал: «Старинная пушка есть у одного нашего лейтенанта. Почти сто лет ей. Восьмой калибр. Батя у него ружья собирал, а ему — зачем? Хочет себе хороший транзистор...» — «И сколько он за него?» — «А полторы сотни».

Подогретый рассказами о красоте ружья, Котельников наконец поехал к ракетчикам, и по дороге туда начальник участка механизации Уздеев, старый его товарищ и признанный на стройке охотник, подтолкнул его плечом и протянул руку: «Давай сюда гроши». — «Это почему?» — «Ты торговаться не умеешь, Андреич, — я тебя, брат, по оперативкам давно понял. Какой срок на тебя ни взвали, такой и прешь... Так дело не пойдет. Кто его знает, что там еще за невидаль».

Он усмехнулся, отдал деньги, и Уздеев, пока лейтенант ходил за ружьем, все поглядывал на него будто свысока, все щурил узенькие глаза: наблюдай, мол, пока я живой — учись! Но потом, когда Котельников достал из потертого, толстой кожи чехла стволы и приклад, когда не очень умело собрал ружье, всегда спокойный Уздеев заволновался и сперва взял в руки набитый пузатыми гильзами патронташ из такой же, как и чехол, грубой кожи, на плечо себе повесил ягдташ, который лейтенант давал в придачу, а потом на доминошный столик в беседке выложил деньги, прихлопнул по ним пальцами и тут же взял Котельникова за руку, потащил за собой: «Надо нам, брат, спешить, а то, я гляжу, ты на процедуры на свои опоздаешь...»

И ружье они рассматривали, сидя в «газике» рядком позади шофера, то и дело отбирали его друг у друга, поворачивали стволами то в одну, то в другую сторону...

Стволы были витые, дамасской стали, темно-серые, с коричневатыми разводами; тугие, словно только от мастера, курки с красивой насечкой напоминали откинутые в стремительном порыве конские головы; на щечках с той и с другой стороны ярко рыжела только чуть потертая с краев позолота — два вспугнутых, готовых взлететь с воды гуся, замерший на ветке глухарь и бегущий заяц. Шейка приклада у ружья сперва казалась излишне тонкою, но тугая путаница узлов и извивов, которые прятались в глухой, потемнее орехового цвета, полированной глубине ложа, говорила о вековечной крепости дерева, которое поддалось времени меньше, чем тонкая костяная планка на тыльной стороне или металлический кругляшок с монограммой на гребне приклада, — этот был истерт до того, что буквы на вензелях, как ни пытались, разгадать они так и не смогли.

Штучное это ружье сделано было в 1880 году в Бельгии, на планке между стволами, поближе к замку, стояла фамилия владельца: И. Пруша, Ростов-на-Дону; и сперва Котельников подумал, что оно пришлось ему по душе только из-за того, что любил всякую искусную и добротную работу, и только потом, когда долгими осенними вечерами он и не раз и не два подержал его в руках и хорошенько к нему присмотрелся, ему вдруг стало чудиться другое... Он пытался представить первого владельца ружья. Был ли это богатый помещик, благополучно почивший еще задолго до революции? Офицер ли, сложивший голову в четырнадцатом? Сельский ли учитель, которому оно было подарено в складчину?..

Вот он, этот неизвестный Котельникову соотечественник, в ясный полдень с ружьем через плечо идет по жнивью... Вот останавливается около золотистой копешки, бросает около нее измазанную кровью сетку с дрофой, снимает с себя патронташ, такой тяжеленный, что его должен поддерживать на поясе еще и перекинутый за шею ремешок... Вот он ложится на теплую солому, раскидывает руки, глядит в глубокое небо.