— Ну, здравствуй, здравствуй, Егор Кузьмич! — говорил он неторопливо и ласково и слегка кланялся.
Остальные подхватывали:
— Явился не запылился.
— И сразу меню разглядывать...
— Ага, что Марь Даниловна нынче сообразила...
И тут же начинали разыгрывать мастера:
— Ты спроси, спроси у него, Степаныч, с медведем-то он больше не встречался? Что-то сегодня рев слышался в распадке — никак, он снова трепал его, мишку-то?
Мастер, как будто не чуявший насмешки, отвечал неторопливо:
— Наш Егор Кузьмич не драчун какой, не забияка... Чего б это он стал — на большего?
— Да ты ведь прошлый раз сам говорил!
Федор Степаныч начинал терпеливо объяснять:
— Легенда такая есть. Сказка. Будто мишка рассердился на него за что-то, да — хвать!.. А он зверек юркий да ловкий, выскользнул у него из лапы — только полосы от когтей на спине и остались. Пять полос — сколько у медведя когтей.
— А прошлый раз ты говорил, вроде он сам напал на медведя!
И хоть шутка эта повторялась уже несколько дней кряду, все мы невольно улыбались, поглядывая на крошечного бурундучка, который, не шевелясь, сидел на поленнице и все смотрел на нас черными, как спелая смородина, глазками.
А шутники наши, народ все молодой да здоровый, не унимались:
— Ты, кажись, шкуру медвежью хотел заиметь, — говорили один другому, давясь от смеха. — Попроси Егора Кузьмича — мигом добудет.
— А может, у него и в запасе есть...
— Тогда самую лучшую выберешь, где шерсть погуще да подлинней.
— А что, братцы: пришла зима, метель завыла, а бурундучишка лежит себе в тепле на медвежьей шкуре да нашим сахарочком похрустывает!
И опять: га-га-га!.. ха-ха-ха!
Конечно, тут надо прямо сказать, что шутки эти были не самые остроумные, но на душе от них все равно становилось немного легче. Дело в том, что полевой сезон уже закончился, но наш отряд решили задержать еще на полмесяца. Мы должны были заготовить дрова для тех, кто впервые оставался зимовать в крошечном поселке Серебряный Ручей — он вырос этим летом рядом с нашею базой.
Туда сейчас каждый день прилетает большой вертолет, привозит оборудование да продукты, а обратно на нем летят уже получившие расчет бородатые счастливчики. Провожают их всем поселком. У вертолета фотографируются, дают друг другу адреса. Кто помоложе, обмениваются ножами, да поясами, да шляпами. Старички над ними посмеиваются, дают советы... Весело!
А ты знай вали себе целый день пихту да березу, распиливай на поленья, раскалывай, в штабеля складывай...
Оттого, наверное, ребята наши ходили хмурые, на работе почти не разговаривали и только в брезентовой столовой, когда появлялся маленький зверек, все вдруг оживлялись, начинали шутить да посмеиваться.
— Вы пореже, ребята, ложками, пореже!.. А то Егор Кузьмич, бедный, переживает небось, что ему не останется!
— Нужен ему твой суп — это он насчет сахарку тут старается.
Повариха наша Марья Даниловна, обходившая стол с большим черпаком, каждый раз говорила:
— А уж такой вежливый!.. Сам к столу никогда не подойдет. Вот когда скажу ему: ну, давай, теперь твой черед, Кузьмич. Бери что тебе надо. Отойду, сяду в уголке. Тут он и начнет объедки таскать...
— Хорошо пристроился, чего там! — откликались ребята.
— Конечно, думает, повезло. И полевые идут, и северные...
Перед тем как встать из-за стола, мастер Федор Степаныч снова легонько кланялся бурундуку:
— Спасибо за компанию, Егор Кузьмич. Сделай милость, приходи еще — будем рады.
Мастера снова начинали подначивать:
— Это он тебе должен спасибо говорить, а не ты ему!
Федор Степаныч отвечал неторопливо:
— Может, и он говорит, да мы не понимаем — как знать? А я ему говорю за то, что не боится нас, значит, уважает, доверие оказывает, вот что!
Мы выходили из палатки и почти все пристраивались теперь по обе стороны от двери, прячась за спиной друг у друга.
Марья Даниловна говорила приветливо:
— Ну, Кузьмич, теперь твой черед...
Бурундучок еще с полминуты сидел неподвижно, словно выжидал из приличия, а потом быстро сбегал по штабельку дров, ловко поднимался по врытой в землю ножке скамейки, прыгал на стол.
Может быть, он заранее намечал, что сначала возьмет, а что после? Потому что и суетиться он нисколько не суетился, и долго не выбирал. На один миг приседал на задние лапки около огрызка сахару или корочки хлеба. Передними быстро брал еду со стола, подносил ко рту. Крошки да мелкие осколки исчезали у него за щекой, кусочки побольше оставались в зубах.
Бурундучок становился на все четыре лапки, юрко бежал по столу, ловко поворачиваясь среди неубранной посуды, потом прыгал на скамейку, с нее — на земляной пол. Мигом взлетал он на поленницу, где только что сидел перед этим, и тут же пропадал внизу за дровами.
Не было его одну-две минуты, а потом он появлялся снова. Сидел на задних лапках, держа передние на весу, с любопытством смотрел на повариху, потом все повторялось сначала.
Ребята у входа добродушно посмеивались:
— Вот трудяга!
— А сладкая у него работенка, а?.. Сахар таскать.
Рабочий Семенов, длинный, сутуловатый парень с большими оттопыренными ушами, громко удивлялся:
— Ну, куда ему столько? От жадюга!.. Нет, ты смотри, смотри, к какой краюхе примеривается!
Семенова почему-то в отряде недолюбливали и теперь, когда начинали разыгрывать, называли только по фамилии:
— А если у него семья большая, Семенов!
— Или друзей много.
— А может, это приходит каждый раз другой зверь? Одни хорошенько запасется, другому скажет. Тот разживется, потом — третьему.
Семенов убежденно говорил:
— Не-е!.. Я его насквозь вижу — один и тот. Видишь, хвостик у него на конце — как надорван чуток. Ну, куда ему, побирушке, столько? От жадюга!
Если Федор Степаныч был в это время где-либо неподалеку, он обязательно выговаривал Семенову:
— «Побиру-уша»!.. Зачем так? Просто трудолюбивый зверек, не то что... Для него это такая же работа, как орешки в лесу собирать.
Семенов кривился, говорил почему-то зло:
— Рассказывай!
Вообще-то он какой-то странный был, этот Семенов. После обеда все уходят на делянку, а его от палатки не оторвешь.
— Сейчас, — говорит, — сейчас, ну, подожди! Неужели он и еще вернется? Идет, гля-янь!
Он оборачивался и с каким-то мучительным недоумением в белых глазах вскрикивал:
— Седьмой раз идет, ты гляди, — ну, куда ему!
Вечером, когда мы уже лежали в спальных мешках, кто-либо обязательно говорил:
— Да, Семенов, а сколько сегодня бурундук всякого добра перенес?
И Семенов живо откликался:
— А чего ржать? Одного рафинада пять кусков. Да три сухаря.
— Повариха еще рису на стол ему сыпала, а ты и не заметил...
Спальный мешок Семенова шуршал в темноте, голос менялся — он всякий раз вскидывался:
— Я — не заметил?!
Однажды перед обедом я подходил к столовой и еще издали услышал говор и смех. Ребята в палатке сгрудились вокруг стола, что-то разглядывали. Громче других звучал голос Семенова, и в нем слышалось сейчас то ли торжество, то ли превосходство:
— Всю неделю приглядывался, а он — как сквозь землю! А потом гляжу — юрк! Небольшой пенек рядом с палаткой в траве, под ним он и приспособился...
Федор Степанович сказал сердито:
— Увидел, и ладно. Забирать зачем? Подчистую выгреб!
Семенов дурашливо подмигнул:
— Интересно же!
Я приподнялся на цыпочках, заглянул в середину. На столе была насыпана горка из сахара и сухарей вперемешку с вермишелью, да пшеном, да сушеными вишнями.
Рядом продолжали удивляться:
— Надо — целый склад!
— И чего только нету...
— Тут даже конфета в бумажке есть, — сказал Семенов, как будто хвастая. — Где, интересно, взял?
— Ну, теперь-то ты, Семенов, все до точности подсчитаешь, чего тут сколько...
Марья Даниловна, которая, пригорюнившись, стояла около стола, покачала головой, сказала жалостно:
