Кружа среди черных и высоких травянистых кочек, они вышли к домику со стороны, противоположной реке.

Маленький человек слегка приоткрыл дверь.

Вахтенный рыбак — Алексей, молодой курчавый парень, сидел у стола, опершись подбородком на ладонь. Видимо, он дремал.

Петушок лежал в постели, по-прежнему забинтованный, но глаза его были открыты. Он сразу приподнялся, заметив на пороге маленького, уже знакомого человека. Он, кажется, хотел крикнуть вахтенному, но человек шагнул через порог и поднял на уровень груди парабеллум. Он улыбнулся Петушку, показав белые металлические зубы. Вся команда «Моджи-мару» вошла в комнату вслед за ним, и последний из них, сухощавый, темнолицый капитан в больших, круглых очках, бесшумно и плотно прикрыл дверь.

Вахтенный поднял голову и, полуобернувшись, глянул на Петушка. Черные глаза Степки горели, они были огромны, и вахтенный с тревогой подумал, что, возможно, это начинается припадок. Он встал, чтобы подать воды, и не успел крикнуть, не успел испугаться даже, только изумился, когда револьверное дуло прижалось к его груди. В следующее мгновенье он понял, что происходит. Рука его протянулась к ружью, прислоненному к столику, но было поздно. Грянул выстрел, вахтенный крутнулся на каблуке, хватаясь за грудь, и запрокинул голову. Два человека подхватили его и осторожно положили на пол.

По-прежнему неподвижно Степка лежал в постели. Он был похож в эти минуты на загнанного зверя и словно готовился к прыжку. Но маленький человек сказал:

— Мы пришли освободить тебя. Поднимайся… Ты уйдешь с нами на юг…

Степка стиснул зубы.

— Никуда я не пойду…

— Ты пойдешь, — спокойно сказал маленький человек. — Ты минуту подумаешь и пойдешь…

— Да, он пойдет, — тоже по-русски сказал очкастый, которого раньше переводчик называл капитаном. — Пусть он подумает одну минуту.

Кусая обожженные, соленые от спекшейся крови губы, Степка смотрел на переводчика. Пять человек молча ждали его ответа. Наконец, он спросил:

— Вы будете еще… убивать?

Никто не ответил.

— Что вы будете еще тут делать? — громче повторил Степка.

Переводчик улыбнулся.

— Понимаю. Ты можешь не беспокоиться. Скоро будет светать, утром мы уйдем. Что есть у вас на складе? О, мы уйдем богатыми людьми. Ты тоже не будешь обижен.

— Так, — сказал Степка, приподнимаясь на локтях. — Понимаю…

В черных глазах его вспыхнул и погас стремительный огонек.

— Так. Я пойду с вами… И выбирать-то мне долго нечего: свобода или тюрьма.

Он встал, взял костыль.

— Пошли!..

Но переводчик спросил:

— Ты хорошо знаешь берег?

Степка громко засмеялся.

— На пятьсот верст кругом!

— Отправьте его на шхуну, — сказал переводчик и кивнул одному из матросов.

Петушок решительно двинулся к двери, остановился на пороге, глубоко вдохнул свежий предутренний воздух и оглянулся по сторонам.

На востоке над морем уже брезжили первые проблески зари. Звезды словно стали дальше, бледнее, но серебряные россыпи ярко горели на траве.

Тяжело опираясь на костыль, Петушок шел впереди матроса. Они повернули за угол дома и начали спускаться к реке. Уже на берегу, садясь в лодку, они услышали выстрелы и чей-то протяжный приглушенный крик.

Вверху, на причале, тревожно зазвонил колокол, но звон оборвался и выстрелы загремели снова.

Лодка стояла у отмели. Наклонясь, матрос нащупал цепь и снял ее с кочки.

Петушок прошел на корму. Взлетели весла, и черная вода зашипела, запенилась у бортов.

На палубу шхуны матрос взошел после Петушка. Почти поминутно поглядывая на Степку, он ощупывал рукоятку маузера, торчащего за поясом. За все время пути он не сказал ни слова, но теперь, на палубе, оглянувшись на поселок, тихонько засмеялся.

Невысокое пламя клубилось над крышей дома, в котором жил Николай. Некоторое время Степка следил за тем, как разрастается огонь. Он чувствовал — японец внимательно наблюдает за каждым его движением.

— Хорошо горит! — сказал Степка и тоже засмеялся.

Может быть, японец не понял. Он вытащил маузер и указал им на люк трюма.

— Хорошо, — равнодушно сказал Степка и открыл люк.

В последний раз он оглянулся на берег. Синеватый рассвет плыл по пригоркам. Пернатое пламя клубилось и росло.

Неспокойно спал в эту ночь Крепняк. С самого начала, когда только вошла неизвестная шхуна в реку и он увидел ее матросов, словно старая колотая рана открылась у него в груди. Но в первые дни, пока еще гремел шторм, все было понятно. Люди искали приюта. Почему же медлили они теперь? Варичев разрешил. Немного времени прошло, а Варичев уже считал себя полным хозяином в поселке. За все существование Рыбачьего не было того, что происходило сейчас. Неторопливо, но упорно он делал какое-то свое дело, и, хотя оно казалось общим, Крепняк, всегда приглядывающийся к людям, не мог избавиться от засевшей в мозгу мысли: что-то свое, личное, было во всех поступках Ильи. Теперь он распоряжался здесь всем, даже организацией лова, и совсем почему-то не спешил, несмотря на то, что все рыбаки с нетерпением ждали выхода в море. Не народ и не Совет, если вдуматься, судил Петушка, а Варичев. Он словно забавлялся судьбой этого человека и что-то непонятное было в его отношении к Петушку: то ненависть, то участие, то словно боязнь.

И не только это удивляло Крепняка. Почему разрешил Варичев японцам остаться? Почему так много обещал и не торопился что-либо начать? С каждым днем как будто менялся Илья — он только приказывал, а сам ни разу не спросил ни у кого совета.

Но Крепняк останавливал себя. Что могли подумать товарищи? Возгордился человек и не может простить, что пришел другой руководитель? Совсем не это, однако, тревожило его. Он знал большую и светлую радость в суровой своей работе, и маленькой флотилией Рыбачьего гордился, и мечтал о настоящем траулере, и верил — он скоро будет.

Когда забивали сваи причала, он не спал несколько ночей. Сердце его восторженно билось, когда океанский корабль останавливался на рейде вблизи устья реки. И однажды, увидев новую карту в каюте капитана большого корабля, он заметил на линии берега надпись: Рыбачье. Сколько раз вспоминал и снова рассказывал об этом Крепняк! С каждым годом и месяцем оживал еще недавно пустынный берег. На севере, в Ногаево, гудели экскаваторы и автомобили мчались по шоссе. Быстрые и легкие китобои-разведчики бороздили море. Огромные лесовозы трубили на рейдах. Отряды старателей, — больше! — целые полки устанавливали драги на реках, у золотых россыпей и гнезд. И разве не знали Крепняк и Асмолов или Николай все это? Кто здесь жил, работал, рос, разве не знали они своих мест в этих дальних областях Родины?

Зоревыми восходами, в море, когда трепещущая тяжесть наполняет невода и один за другим, как живые самородки золота, падают на днище шаланды лососи, — разве только о своей удаче думает Крепняк? Нет, он думает о бригаде своей, о ее богатстве и радости, это чувство всегда жило в нем.

Но оно-то и тревожило теперь. Чутьем он угадывал эту скрытую отобщенность Ильи, которая к добру никогда не приводит.

Собираясь перед выходом в море еще раз осмотреть шаланду и сети, Крепняк поднялся еще затемно и вышел на улицу. Он удивился, увидев в полосе света, падающей из окна, Петушка с костылем в руке и рядом какого-то маленького человека. Они постояли с минуту около дома Рудого и потом неторопливо двинулись вниз.

Крепняк бросился им наперерез, но сразу остановился: из дома вышли еще несколько человек.

Теперь они шли прямо к нему. Нельзя сказать, чтобы он сразу все понял. Скорее боевой инстинкт проснулся в нем. Он отбежал в сторону и лег в траву. Четыре человека — он успел сосчитать их — приближались. Они проходили мимо Крепняка на расстоянии пятнадцати — двадцати шагов и каждый нес что-то в тяжело опущенной руке. Как не заметили они Крепняка? Здесь, на траве, кое-где лежали бревна, оставшиеся после постройки дома, наверное, это выручило бригадира. Прижимаясь к земле, он лежал неподвижно, вцепившись руками в траву, рядом с толстым сосновым кругляком.