Не на стареньком, потрепанном, руганом «Вертикале» Шматку довелось пережить «свой» шторм, — нет, на новом, совершенно новеньком сейнере, при первом же его выходе на лов.

Шторм словно бы подкарауливал «новичка» за дальним мысом и, когда судно удалилось в открытое море миль на десять, направляясь в сторону пролива Фриза, взревел, взбудоражил волны, закрутил «карусель».

Вскоре наступила ночь, и сколько часов несло и мотало малое суденышко в свинцовой тьме, экипажу трудно было припомнить.

Шматок не любил вспоминать подробности того отчаянного аврала. Главное, что малый экипаж устоял. С разбитой рацией, с нарушенным рулевым управлением, он устоял на пределе общего волевого усилия, мысленно равняясь на капитана. И когда на берегу длительное ожидание сменилось печалью, когда сейнер уже сочли погибшим, — он вернулся. Просто, обычно вернулся: одолел, осилил стихию, вошел в бухту и отдал на ближнем рейде якоря.

Эту короткую историю поведал мне тот пожилой моряк, заметив, что она не случайно ему запомнилась, дело было серьезное. А потом, в последующие недели, будто разозлившись на хляби морские, капитан Шматок «со товарищи» стал сдавать на берег и на плавбазы один улов весомее другого. Он перекрыл все рекорды, какие знали рыбаки в Рейдово, в колхозе «Заветы Ильича».

Мой собеседник взглянул на часы и заторопился, ему нужно было спешить в Управление порта. Прощаясь, он сказал:

— Есть у нас на Итурупе, среди рыбаков… как бы это вернее выразиться? — да, настоящие парии!

На следующий день я ехал в Рейдово в кабине грузовой машины, дорогой, которую не назовешь сносной. Трехтонку бросало из стороны в сторону, будто шлюпку на крутой волне. Шофер оказался приезжим, новеньким, и наилучшего здешнего капитана еще не знал. Поэтому я все пытался представить себе портрет «морского волка», и каков он, «первый после бога», у себя на мостике, и чем занят между рейсами на берегу? «Портрет» у меня однако не получался, надо же было спросить у того пожилого моряка, сколько ему, именитому капитану, лет — пятьдесят два, семьдесят два или семьдесят семь? Разговор на почте был, к сожалению, непродолжительным, и эта подробность ускользнула, а без нее какой портрет?

Все же мне виделся суровый, властного облика старикан, с лицом бурым от ветра и стужи, с непременной трубкой в плотно сжатых губах, с тяжелой, враскачку, походкой.

Мы прибыли в Рейдово, и я спросил у мальчика, который мастерил на крылечке дома какую-то снасть, где мне можно видеть капитана Шматка?

Мальчик указал рукой в сторону от берега:

— Он на поле.

Я уже знал, что на Итурупе отличные урожаи капусты, картофеля, огурцов, помидор, — быть может, мальчик и называл огороды полем?

— Все-таки, паренек, на каком поле?

Он удивился моей непонятливости.

— Да вон за теми домами. На футбольном поле. Гоняет с ребятами мяч!..

Признаться, тропинка, которая вела за поселок, показалась мне очень длинной. Вероятно, потому, что мой приблизительный «портрет» рассыпался в прах и назойливо виделась только строчка из письма приятеля с цифрой, которую легко можно было принять и за «52», и за «72»…

А на зеленой спортивной площадке ко мне подошел веселый статный юноша, разгоряченный футбольной тренировкой, слегка поклонился и подал руку.

— Юрий Шматок… Да, капитан малого рыболовного сейнера 0375… Вот и вы начинаете со знакомого мне вопроса: сколько мне лет? Нет, я не обижаюсь. Разве быть молодым — обидно? Я бы сказал — радостно. Отвечаю на вопрос; мне полных двадцать два года. Полных!..

— Спасибо, вы доставили на Итуруп хорошую погоду, — сказала женщина. — У нас три недели подряд почти непрерывно лил дождь, а вчера, когда прибыл теплоход, сразу же прояснилось.

Она сидела на невысоком каменном выступе, на самом берегу. Под этим выступом прозрачно зыбился омут. Несколько выше быстрая речонка весело прыгала по округлым камням, а здесь замедляла бег, и мощный пласт воды был таинственно тих и сосредоточен.

Я тоже выбрал камень покрупнее, присел и стал смотреть на гладкую воду омута, пронизанную до самого дна медными отблесками заката.

— Наблюдайте внимательно, — сказала женщина негромко. — Вон там, над рыжим камнем, у самого дна… видите?

Я уже отчетливо различал, как в чистой, студеной глубине смутно поблескивал темно-серебряный слиток. Он медленно, осторожно двигался навстречу струйке течения, которая отчетливо взбивала донный песок и разматывала нить водоросли, и нужно было смотреться пристально, чтобы уяснить, что тяжелый, меченый пятнами слиток — большущая живая рыбина.

Открытия в этот захватывающий вечер только лишь начинались: из дальней сутеми омута за первой рыбиной появилась вторая, такая же тускло-серебряная, с черной головой и плавниками, с пятнами на спине и боках; за нею третья, четвертая… Эту, четвертую, видимо, не устраивало медленное движение стаи, и она решительно всплыла у моего камня, вывернулась, гневно сверкнула глазом, изогнулась пружиной и метнулась на мелководье, где речка, делясь на дробные ручьи, бурлила среди серых скал и отвалов гравия.

— Нет, он и на этот раз не ошибся, — облегченно вздохнув, заключила женщина, и в уголках ее губ мягко обозначилась улыбка. — Вчера он настойчиво предсказывал, что ни завтра, ни через неделю, а именно сегодня следует ждать лосося, а некоторые сомневались. Теперь-то они поумолкнут: лосось идет!

Я заинтересовался:

— Кто же этот кудесник-предсказатель?

Она указала взглядом в сторону моря.

— Наш главный, конечно, Владимир Георгиевич. Теперь у него определенно начнется бессонница: еще бы, лосось пошел!

У ближнего мыса, где быстрая, вспененная речка круто поворачивала к морю, над скалой чернел силуэт человека. Я спросил:

— Что же он все-таки делает там, у речки, ваш главный?

Она все смотрела на ближний мыс.

— Встречает лосося.

— С хлебом и солью?

Она не расслышала шутки.

— Это, знаете ли, как ритуал. Внешне, правда, ничего не приметишь: человек стоит на берегу и смотрит на речку, он словно бы ничего не делает, лишь следит, как и мы с вами, за движением этих больших рыб. Но далеко не каждое событие поддается наблюдению и не все праздники обозначены в календаре.

— Вы хотите сказать, что приход лосося — праздник?

— Да, безусловно. По крайней мере для тех, кто прочно связал свою судьбу с этими островами и морем. Я понимаю главного, день-то у него нынче особенный: быть может, это пришли его лососи?

— Значит, события, которые, как вы сказали, не поддаются наблюдению, происходят здесь же, в реке?

Женщина утвердительно кивнула.

— И в душе. Нужно понять человека, который отдал избранному делу всего себя: годы учебы, поисков, наблюдений. Не каждый оставит уютную квартиру в большом современном городе на Балтике, чтобы здесь, на Охотском берегу, радоваться маленьким открытиям и печалиться маленьким неудачам… Два слова, но какое в них значение — его лососи!

Постепенно увлекаясь, она стала рассказывать о дальних таинственных путях этой большой серебристой красавицы рыбы, подвластной могучему и мудрому инстинкту, который безошибочно приводит ее из безбрежий океана в родную реку, речонку или ручей, чтобы передать эстафету жизни своему потомству, а самой умереть.

Я слушал женщину все с большим интересом, стараясь не выказать удивления, — она, конечно, не замечала, как неузнаваемо преобразилась в эти минуты. Мы познакомились несколько часов назад в малолюдном и тихом цехе рыбоводного завода, где Татьяна Михайловна Гринберг ведала значительным участком работ. Ей, видно, не впервые доводилось встречать гостей — ученых, студентов, сотрудников районных и областных организаций, вездесущих газетчиков и нежданных, неугомонных туристов, которые уверенно протоптали тропы на этих дальних островах.

С ними — шумными, дружными, энергичными подвижниками дальних дорог — и мне привелось войти на территорию этого примечательного завода, где все вдруг представилось исполненным особой значительности: и речка, бегущая под сводами цеха, будто через светлый туннель, и негромкие голоса работниц, и даже сама тишина, ибо здесь вершились великие таинства зарождения жизни.