Голос Ивана Иванова — не насмешливый, как обычно, а словно бы просящий и сдавленно взволнованный, — послышался где-то совсем близко, но Братан не тотчас разобрался в смысле слов:

— Губы дрогнули… Братцы, родные, ну, ей-богу, дрогнули! О, ты, дьявол, счастливый, Петр Петров!..

Панас Кириллович прислушивался и раздумывал: значит, в звене обретается еще один «двузначный»? Может, и он хлебнул студеной морской водицы и, счастливый, остался жить? Да, в таком случае, действительно, счастливый…

Братан пошевелил руками, убедился, что целы и послушны, крякнул, поднатужился, приподнялся, сел; в тесной комнатушке то ли в тумане, то ли в табачном дыму перед ним замелькали, потом постепенно четко обозначились напряженные, неподвижные лица.

Тут, пожалуй, некстати ему подумалось, что это похоже на кино, когда обрывается лента и на экране все замирает: люди, колеса, ветки деревьев, птицы на лету… Лента приходит в движение, и вот уже ожил, наполнился смыслом привычный мир… Так было и сейчас: будто над самым ухом Панаса Кирилловича неугомонный Иванов оглушительно рявкнул:

— Значит, нету еще, братцы, на морях таких штормов, чтобы нашего бригадира окорнали!

И все пришло в движение — лица людей, их руки, плечи, комнатушка наполнилась неразберихой голосов, а с берега, сквозь кем-то открытую дверь, тяжело ввалился каменный грохот моря.

— Что мой Мишутка? — спросил Братан и, обернувшись к окну, тотчас увидел своего молоденького моториста: щеки у него запали, губы присохли и почернели, правая рука висела на перевязи. Он подался вперед и заговорил поспешно, взволнованно:

— А нашего «Утенка» выручили!.. Сам Иван Иванов первый на корму взобрался. Ну, скажу вам, тут парни… Железное звено!..

Панас Кириллович вздохнул глубоко и свободно.

— Спасибо Ивану, заядлому. Малый он с перцем, но… рыбак!

Ему хотелось бы сказать значительно больше: после такого потрясения, когда пучина глухо, намертво сомкнулась над головой, когда уже не стало и страха — его сменило состояние темного покоя, и вдруг опять вернулась, грянула близким прибоем, засияла жизнь, — в такие минуты говорить бы с друзьями, не наговориться. Но Панас Кириллович запнулся на полуслове и промолчал… Тот самый парень, что стоял на белой стенке (видимо, на носу шлюпки) среди летящих волн, — именно он, бригадир был уверен, что не ошибся, — теперь сидел рядом с Мишуткой и спокойно, доверчиво смотрел на Братана.

— Я тебя запомнил и не забуду, — сказал ему Братан. — Знаю, что было тебе, друг, не легко с таким, с шестипудовым управиться… Где же я видел тебя раньше? Да, точно, видел и не чаял, что ты — судьба.

— Это Петя Петров, — сказал Мишутка. — Он еще считается новеньким.

— Ну, новенький! — громко вмешался Иванов. — Бывает и новенький, что старенький. И сеть пошьет, и тросы счалит, и с мотором управится, в общем, от рождения рыбак. Однако об этом, братцы, позже: бригадиру нужен покой.

Рыбаки попритихли и стали расходиться. Иванов налил из термоса чашку черного кофе, достал из клеенчатого кошеля хлеб, придвинул блюдце с маслом, открыл банку сгущенного молока. Все у него делалось само собой, бесшумно и ловко, он только пошевелил пальцами, а ужин был уже на столе.

Но Братан от еды отказался, отхлебнул кофе и задумался, прислушиваясь.

— Ручаюсь, Иван, что по шкале Бофорта ветер сейчас не менее тридцати метров. Да, в секунду… Это называется — жестокий шторм. Вон как оно, по всем правилам нарастало: с вечера был свежий ветер, потом стал сильным, крепким и очень крепким, и перешел в шторм, и в сильный шторм, а сейчас — последняя ступенька перед ураганом — жестокий шторм… Ну, сторонка! Десять раз клялся, что уеду, что хватит с меня Охотского — по горло им сыт. И не уехал… Но уж теперь!..

Иван сидел напротив бригадира у маленького стола и весь был настороженное внимание.

— И теперь не уехать вам, Кирилыч. Потому что оно, Охотское, характеру требует. Сошелся характером — не уедешь. Я вот какое уже время к своим рыбакам приглядываюсь; одни уходят, другие остаются. Легкую щепку волна смывает, а об железо и сама — в дым!

Братан все прислушивался к тяжкому, прерывистому гулу моря.

— Я, понимаешь ли, все о том парне думаю. Теперь он мне вроде бы родня. Глаза у него ясные и добрые, однако же смельчак!..

Тут Панас Кириллович, видимо, что-то припомнил, засуетился и привстал с постели.

— Послушай-ка, друг Иван… Он, этот Петров, не играет на баяне?

Иванов, казалось, не расслышал.

— А парнишка — нужно бы приглянуться к нему, он-то с изюминкой! Что ж, мне и раньше подобные встречались — славные трудяги, да и люди приветные.

— Про таких говорят — романтики.

— Вон куда ты забрался, Иван!..

Звеньевой усмехнулся.

— Ты послушал бы, как он говорит! О людях, о друзьях-товарищах нужно думать лучше, чем они есть, говорит он, и они станут лучше. А женщину, говорит, нужно по-хорошему, по-доброму выдумывать. Ему кто-то из наших ребят возьми и брякни: «Ты чудак!» Так он и на малость не обиделся: «Наверное, — говорит, — немного чудак, о чем не сожалею. Потому что с романтикой интересней жить». Вот каков парень, а? В общем, добрая кадра!

Прислонясь головой к стене, Братан засмотрелся на огонек лампы.

— Теперь все понятно, — сказал он. — И что у вас тут музыка, понятно. Я — черствый сухарь. Спасибо тебе, Иван, за урок. За «добрую кадру».

Заядлый Иванов оставался самим собой и даже на этот раз не обошелся без «укола»:

— А вчера перед вечером, в самое затишье, он новую песенку спел: «Кто-то теряет, кто-то находит…» Может, где слышали? Артист!

Братан промолчал. Он мог бы ответить Ивану, что в этой несложной истории ни у кого из них не было потерь. Но усталость окончательно сморила Панаса Кирилловича, и он не заметил, как уже во сне возвратился в тот памятный звездный вечер, когда, шагая берегом в рыбацкий стан, услышал негромкую мелодию баяна.

Теперь она звучала широко и мощно, и в рокоте ее басов угадывались отголоски шторма. Но море было раздольное и полное звезд и властно влекло в свои беспокойные дали, щедрое море, Охотское, трудное, но родное.

Только две недели назад, в Петропавловске-на-Камчатке, когда матросы «Дельфина» выбирали швартовый канат и судно медленно отходило от причала, штурман Илья Варичев шутя сказал капитану;

— Может быть, не так уж скоро мы вернемся?

Капитан, спокойный и молчаливый человек с бурым обветренным лицом, с пристальным взглядом, удивленно посмотрел на Варичева из-под седых тяжелых бровей.

— Почему?

Уроженец Приморья, он хорошо знал этот край, ходил до Мурманска Великим Северным путем, зимовал у «Сердца-Камня», проверял глубины с лоцманских судов от Кихчика до Гижиги, до самых Шантар, громил пепеляевцев под Охотском.

— Штормовые погоды… — сказал Варичев усмехнувшись, — иногда самый срочный рейс оказывается бессрочным…

Капитан пожал плечами:

— Ровно через восемь дней мы отдадим якорь здесь, на рейде. — Он отвернулся и, помолчав, глухо добавил: — Впервые встречаю штурмана… гадалку.

Варичев промолчал. Как-то невольно вырвались у него эти слова. Капитан, пожалуй, мог подумать, что он, Варичев, трусит. Впереди, впрочем, было немало времени, чтобы показать и выдержку свою, и опыт, чтобы показать себя.

Мог ли тогда всерьез подумать Варичев, что его шутка оправдается, что она была трагической!

Три дня после аварии «Дельфина» бродил он по тундре, пока добрался до этого одинокого селения на пустынном берегу. Все события последней ночи, проведенной на борту разбитого, потерявшего управление корабля, Варичев помнил так ясно и четко, как будто бы до сих пор голос капитана гремел над его головой.

На правом крыле мостика, весь залитый водой, он стоял до последней минуты, следя за спуском шлюпок. На вантах фок-мачты качалась электрическая люстра. Белый, волокнистый от тумана свет временами достигал мостика, и, оглядываясь, Варичев видел капитана в неизменной позе с тяжело опущенными на перила руками, в черном сверкающем дождевике.