Новая история Западной Сибири очень коротка. В 1948 году буровики прошли здесь первые шесть глубоких скважин. В 1964 году уже были получены первые 200 тысяч тонн сибирской нефти. Нужно помнить, что к тем месторождениям не было ни трубопроводов, ни дорог. А к сентябрю 1972 года только месторождение Медвежье завершило подачу промышленному Уралу одного миллиарда кубометров газа…

Так открывается тюменский Сезам. И ему, конечно же, нужны прилежные руки. И высокая преданность делу. И большая, мудрая сплоченность людей, которым в условиях гиблых трясин, нехоженой тайги, комариного царства и лютой стужи ежедневно приходится решать нелегкие задачи.

Здесь непременно нужны неукротимая энергия молодости, неколебимое самообладание и спокойная будничная отвага.

Белой северной ночью, легкой и зыбкой, на берегу Иртыша, у костра, я всматривался в загорелые лица парней и девушек… Самые обычные, открытые, словно бы уже давно знакомые лица.

Костер был разожжен на песчаной покатой отмели еще с «вечера», время которого в летнюю пору здесь не так-то просто определить, и уже сделал свое доброе дело: ребята «заправились» аппетитной гречневой кашей на сале и теперь, усталые и довольные, сидели вокруг огня, на ящиках, досках, обрезках бревен, и негромко вели беседу о дне минувшем и о неотложных завтрашних делах.

Неподалеку, на светлом просторе речного плеса, чернел силуэт большой баржи. Недавно она доставила сюда, откуда-то с верховий Тобола, отличный строительный лес. Золотистые штабеля досок тут же были «выхвачены» на берег в считанные часы аврала, и даже бывалые иртышские речники с одобрением отметили умелую рабочую хватку этой молодой бригады.

Закончив работу, ребята решили заночевать здесь же, на берегу, и тотчас доставили сюда из основного лагеря постельные принадлежности. Впрочем, спать никто не хотел, видимо, еще не улеглось всеобщее возбуждение аврала, и молодой студенческий вожак — осанистый, чубатый парень, — с удовольствием оглядывая свою дружину, называл «героев дня» по именам.

— Хорошо потрудилось на барже звено Андрея Колодяжко — ребята саратовские. Если у них и дальше так пойдет — обязательно будем премировать.

Взоры обращаются к худенькому смуглому пареньку, который, склонясь к огню, сосредоточенно чинит карандаш и с трудом старается скрыть смущение.

— И еще, — продолжает бригадир, весь в отблесках встрепенувшегося пернатого пламени, — отметим Володю Зайчика — харьковчанина, Митю Бунчужного — одессита, Вагана Арутюнянца — из Ленинакана… Вот кто знает цену авральной минуты… Молодцы!

— Шайбу!.. — слышится издали веселый голос. Бригадир чуточку хмурится, но потом неожиданно смеется и, повысив голос, повторяет по складам:

— Мо-лод-цы!..

— Надо бы еще назвать, — уверенно подсказывают бригадиру, — нашего доброго шефа — Катеньку Смоляк — из Орши!

И весь круг молодежи дружно подхватывает это имя:

— Ка-тя, спа-си-бо!..

Видимо, в жизни девушки это значительные минуты: она легонько подхватывается на ноги, делает шаг к огню и медленно кланяется на все четыре стороны. Ей аплодируют. Молоденький стройный грузин, подтянутый и красивый, театрально припав на колено, подает поварихе беленький цветок… Сколько доброго веселья у этого общего огня на берегу, где отчетливо слышен шорох и плеск могучей реки, устремленной сквозь белую ночь на север.

Иппокрена… Кто-то произнес у костра это слово. И почему-то стало тихо. Оглядываясь на белокурого паренька, что сидел на охапке травы, в сторонке, бригадир кивнул ему и спросил:

— Кажется, наш философ, Женя Петруничев из Омска, хочет высказаться?

Паренек удивленно поднимает голову, приглаживает нечесаные волосы. Он немного растерян. У него простоватое, смешливое лицо, а взгляд широко открытых глаз доверчив и наивен. Похоже, от него ждут веселой истории или шутки, но юноша смотрит на реку и повторяет торжественно:

— Иппокрена!.. Ну да, не всем, наверное, известно, что у нас на барже, меж делом, малая дискуссия завязалась: почему наши далекие предшественники, тоболяки, люди достойные и прозорливые, Иртыш Иппокреной называли? Я древней Грецией занимался и знаю, что в античные времена в Беотии славилась гора, посвященная Апполону и музам, и что из той горы били два источника — Аганиппа и Иппокрена, которые, как верили древние греки, отличались удивительным свойством — возбуждать и усиливать поэтический дар.

— Здорово, друг философ из Омска! — сразу же увлекаясь, отметил бригадир. — Спасибо, Петруничев! Значит, Иртыш — река вдохновения? Ну, а что же твои оппоненты?

Петруничев шумно вздохнул.

— Они, как и ожидалось, — в кусты. Правда, один из них признал, что я прав, и потому, мол, могу успокоиться.

— И что ты ответил?

— А я ответил ему стихами.

— Интересно, какими же, философ?

Петруничев вскинул руку и, дождавшись полной тишины, прочел размеренно и веско:

Жене Петруничеву тоже аплодировали: в течение каких-то неуловимых мгновений он весь преобразился, смешливый паренек, и словно бы даже стал выше ростом, а повариха Катя передала ему, при общем одобрении, тот беленький цветок.

— Я и не знала, Евгений, что вы большой поэт!

Он смутился, опустил голову, отступил на шаг:

— Вы, наверное, хотели сказать… артист? То есть слова, которые я сейчас цитировал, мне, конечно, были давно известны. Однако в данном сочетании они, к сожалению, принадлежат другому. Был такой, Катенька, Фридрих Шиллер…

Девушка смотрела на Женю не отрываясь.

— Послушай, Женя… ты — прелесть, — тихо сказала она.

…Как же была чудесна та белая ночь у костра на берегу Северной Иппокрены! В кругу тепла и света, в ощущении доброй молодости, исполненной уверенных надежд, и открывалось, понятное без объяснений, истинно «прекрасное в натуре».

В далекой дали Тюменщины, за несчетными реками, озерами, лесами и долами, катит свои желтоватые воды на север — в Тазовскую губу Карского моря мало обжитая, своенравная и раздольная река Пур.

Глянуть на карту — речка вроде бы как и многие другие, только уж очень много притоков, а меж ними — болот и озер.

Глянуть с подоблачной высоты в иллюминатор вертолета — весь край перечерчен большими и малыми, замысловато изогнутыми протоками; озера простираются, почти не прерываясь, так что суши в этих просторах, пожалуй, значительно меньше, чем воды.

Река необъятной равнины — Пур принимает на своем пути десятки поименованных и безымянных притоков, и там, в среднем течении, где недавно поднялись на «диком береге» светлые кварталы городка Уренгоя, могучая стремнина ее и широка, и величава.

Городок Уренгой разместился у самой реки. Берег в этих местах невысокий, ровный, с зелеными полянами в первозданной чащобе тайги. На одной из таких просторных полян и выстроились аккуратные тесовые домики, а меж ними пролегли дощатые тротуары. Невелик городок, но ухожен и мил, обласкан электрическим светом. За тридевять земель от промышленных центров это не мимолетная примета — электрический свет.

На улицах Уренгоя, пахнущих свежей стружкой, известью и краской, есть и еще немало приметного и привлекательного. Есть, конечно же, старательно оформленный клуб, есть магазин, столовая, радиоцентр, гостиница, школа, больница, детские садики, населенные звонкими уренгойцами — первым коренным поколением молодого городка.

Человек приезжий сразу же примечает, что в этой дремучей дали население не испытывает чувства оторванности, глухомани. Видимо, канули в прошлое времена «медвежьих углов», хотя рассказывали, что в зимнюю пору в Уренгой и наведывались мишки, — радио сократило расстояния, и здесь привычны и голос, и ритм Москвы.